Дерек Картун - Летучая мышь

Картун Дерек.

Летучая мышь

ГЛАВА 1

В Париже на пересечении улиц Лафайет и Каде есть одна boulangerie-patisserie, то есть булочная-кондитерская — каждый, кто знает толк в таких делах, скажет, что торговый оборот заведения составляет за год немалую сумму, если считать в долларах, то миллионов триста. И отнюдь не благодаря круассанам и кофе со сливками, которые подает посетителям неизменно одетая в черное хозяйка — дама неопределенного возраста с резкими чертами лица. В конце концов, что в этом особенного? Их подают в любой парижской кондитерской. Все дело в клиентах. По вечерам за круглыми мраморными столиками здесь собираются по-двое, по-трое занятные господа в темных костюмах. Большей частью евреи, а кто не еврей, тот на него похож и, скорее всего, армянин. Зимой и летом они носят жилеты, а в подкладке этих жилетов есть потайные карманы и в них помещаются конверты из плотной бумаги размером в двадцать квадратных сантиметров: в таких носят драгоценные камни, главным образом бриллианты. Адрес boulangerie не менялся с 1911 года — улица Лафайет 51, расположена она как раз напротив клуба, который называется "Дайамонд", то есть "Бриллиант" и повидала на своем веку побольше торговых сделок, чем сам клуб.

— Артуняна ты непременно встретишь в этой кондитерской, он бывает по утрам с десяти до двенадцати, — заверил меня Эндрью Пабджой, — и это единственное место, где его можно отыскать, потому что у него, как у большинства courtiers — торговцев бриллиантами, своей конторы нет. Он здорово разбирается в камнях, И отлично информирован о разных других вещах, хотя уже лет десять как перестал работать на ДСТ[1]. Но контакты со старыми друзьями поддерживает.

— Он знал Маршана?

— Должен знать. Когда Артунян ходил в платных сотрудниках контрразведки, Маршан как раз был министром внутренних дел. А ДСТ внимательно присматривает за своим непосредственным начальством.

— Но захочет ли он со мной говорить?

— Захочет. Он мне кое-чем обязан.

— А что, собственно, мне надо разузнать?

— Этого никогда не поймешь, пока не начнешь работать. Поговори со стариком Арти. Он тебя снабдит ворохом сведений, а ты тяни за разные ниточки, ищи, двигайся в разных направлениях. Перед тобой будут открываться все новые горизонты, Кэри… Черт возьми, откуда мне знать, что ты там нароешь?

Вот это Пабджой умеет — дистанцироваться от проекта, едва заметно, но ловко. Что-то там состряпает, втянет собеседника в свой проект, будто повар, который сбивает яйца с молоком, — тут уж не вырвешься. А сам чуть в сторону: это уж не моя проблема, приятель, а твоя. Всегда останется чистеньким в случае провала. Провалы, правда, редки — он их искусно отводит от нашего отдела. Поэтому и являет собой образец выживаемости в такой должности, с которой вылететь ничего не стоит. Благодаря его собственной выживаемости и отдел-то пока жив.

— Давай прикинем сценарий, — предложил Пабджой. Он любит заимствовать речевые обороты из языка американских бизнесменов. В то время они как раз постоянно разрабатывали сценарии.

Для Пабджоя, впрочем, эти словеса вовсе не означают то, что подразумевают их авторы, он вкладывает в них совсем иной смысл.

— Что мы имеем? — Пабджой подтянул к себе один из своих желтых блокнотов и достал из специального стаканчика остро заточенный карандаш их в стаканчике всегда не меньше дюжины, за этим следит Пенни. Блокноты Пабджой пачками привозит из Штатов всякий раз, как ему случается туда съездить: ярко желтые страницы разлинованы в бледнозеленую полоску, к тому же формат такой, что ни в один европейский конверт не влезает. На его безупречно чистом столе аккуратной стопкой лежат четыре блокнота — не пять и не три, а именно четыре.

— Так что мы имеем? — он начал перечислять, а жесткий грифель тем временем рисовал на желтой странице квадратики, которым с помощью соединительных линий предстояло превратиться в кубы, в пустые коробочки с распахнутыми крышками.

— Мы имеем самоубийство, которое не внушает доверия, а Вавр, между тем, настаивает, что это sans signification — то есть, значения не имеет.

Первая коробочка дорисована. Французские слова произнесены с парижским прононсом: Пабджой гордится своим французским.

— Странность самоубийства в том, что Маршан вне всякого сомнения принял смертельную дозу снотворного, не находясь при этом в депрессии, как обычно бывает. И у него не было неприятностей, с которыми он бы не мог справиться, — по крайней мере явных. Если, конечно, не считать поводом к самоубийству аграрную политику Европейского сообщества. И вообще я, признаться, не верю, что член правительства способен покончить с собой они и с должности-то никогда не уходят, если нет для этого настоящей причины.

Второй кубик — побольше — заключил в себя первый.

— Стало быть, неприятности у него были, только о них никто не догадывался. И если уж у человека, который в правительственных кругах ошивался почти тридцать лет, неприятности такие, что ему приходится заглатывать двадцать таблеток нембутала, то мы имеем, я бы сказал, ситуацию.

Третья коробочка готова. Для Пабджоя жизнь делится на "ситуации" и "пустышки". "Ситуация" — это то, в чем следует разобраться. "Пустышка" фальшивая ситуация, которая только запутывает дело и толкает опрометчивого человека на пустую трату сил и казенных денег. От природы бережливый, Пабджой терпеть не может пустых трат.

Мне-то казалось, будто есть дела поважнее, чем доказывать, был или не был у покойного французского министра скелет в шкафу. Ни для кого не секрет, что в шкафах французского правительства полным-полно черепов и берцовых костей. Только французам до этого и дела нет. Докапываться до истины, отметил один выдающийся представитель этой страны, не в привычках его соотечественников.

Пабджой тщательно дорабатывал четвертый кубик.

— Еще мы имеем необычайный прямо-таки исключительный интерес к этому делу со стороны нашего министерства иностранных дел. Конечно, кому такое понравится? На втором этаже отеля "Кларидж" окоченевший высокопоставленный труп, пустой флакон из-под таблеток и невразумительная записка — все это как раз в тот момент, когда парламент заседает во всю, а правительство Ее величества переживает очередной спазм по поводу проблем Общего рынка. Никому не понравится, уверяю тебя. И уж меньше всего министру иностранных дел. Но, Кэри, ответь, — в этом месте Пабджой резкими линиями перечеркнул все кубики, — может ли подобное событие побудить нашего коротышку из Уэльса звонить ко мне домой черт-те когда — в восемь утра, представляешь? — и требовать, чтобы я предстал перед ним в восемь сорок пять?

— Нет, не может.

— Ты чертовски прав — не может. Тем не менее, он это сделал. При том, что Сюрте и Скотланд-Ярд сообща пыхтят над этой загадкой, но к нам ни за помощью, ни за советом не обращаются — не нужны мы им.

— Что он вам сказал? — не выдержал я.

— А вот это уж не твое дело, — радостно заявил Пабджой. — Совершенно не твое дело, но, так и быть скажу. У него сидел Мэтьюс из военного министерства и этот подонок Киллигрю из спецподразделения. И ещё один тип из его собственной охраны, я его не знаю. Малый с искалеченной рукой, с виду глухой как пень. О чем это тебе говорит, Кэри?

— О межведомственном сотрудничестве. Только я в такие вещи не верю.

— И я не верю. Зато вижу в эдакой безумной всеобщей заинтересованности признак паники — крупная ситуация, а?

В некоторые вполне обычные слова Пабджой вкладывает не свойственный им смысл, как бы выделяя их курсивом. На желтой страничке появились новые квадратики, он отложил затупившийся карандаш и принялся подыскивать в стаканчике новый. Мне пришло в голову, что все эти забавы — кубики, коробочки, квадратики — что-то означают и могли бы заинтересовать психоаналитика. Надо при случае спросить Отто Фельда.

— Министр назначил мне ещё одну встречу, в четыре, — продолжал Пабджой. — Пойдешь со мной. Он желает лично познакомиться с сотрудником, которому предстоит разматывать этот клубок с французской стороны.

Собравшись в одной из комнат министерства иностранных дел, мы уселись полукругом за большим столом. Со стены на нас равнодушно взирали Керзон и Сальсбери, не больше интереса выказывал и субъект без подбородка в темно-сером в полоску костюме, стоявший за пустым креслом своего босса. Всем своим видом он показывал, что ждет единственно достойного человека.

— Господа, прошу прощения, — несколько раз повторил он нервно, господин министр задерживается, но скоро будет.

— А что говорят сотрудники коммутатора в "Кларидже"? — спросил Пабджой, ни к кому не обращаясь. Ответа не последовало. — Слушайте, Киллигрю, вы-то уж наверно навели справки, а?

Человек по имени Киллигрю медленно повернул голову и взглянул на Пабджоя так, будто видел его впервые в жизни. Он был тощий, весь какой-то напряженный и прямо-таки излучал недоброжелательность.