Мишель Фейбер - Под кожей
«Простите, я врач, — мог бы сказать он, — и волей-неволей заметил…» Нет, врать он не любит. «Да, видно, тот, кто начал лгать, не обойдется ложью малой»,[7] — вот как сказал Шекспир. А Шекспир дураком не был.
Чем дольше он смотрит на нее, тем более странной она ему кажется. Ее зеленые вельветовые брюки — самый что ни на есть ретро-шик семидесятых, если, конечно, отвлечься от перемазанных коленей, однако ноги ее для девочки из ночного клуба ну никак не годятся. Слегка подрагивавшие под тонкой тканью, они были настолько короткими, что едва доставали до педалей, — такие могли бы вырасти у бедняжки, родившейся с церебральным параличом. Он повернул голову, чтобы заглянуть в прогал между его и ее сиденьями, — почти ожидая увидеть сзади складное инвалидное кресло. Однако там лежал лишь старый анорак, одежда, которую она носить, разумеется, не могла, даже и думать нечего. Башмаки у нее вроде бы от Дока Мартенса, но здоровенные, как сабо Бориса Карлоффа.
Впрочем, самым странным в ней была кожа. Каждый, если не считать бледной и гладкой груди, участок ее тела, какой ему удалось разглядеть, был покрыт пушком — как у недавно обритой, но уже начавшей отращивать шерстку кошки. И повсюду шрамы: на ребрах ладоней, вдоль ключиц, особенно на лице. Лица, скрытого гривой спутанных волос, он видеть сейчас не мог, но в самом начале видел — со шрамами вдоль линии челюсти, на шее, на носу, под глазами. Да еще эти очки: стекла их дают, похоже, самое большое из известных оптиметрии увеличение, потому и глаза ее кажутся такими огромными.
Конечно, судить по внешности — постыдно. Важно, что у человека внутри. Но если внешность женщины необычна, существует немалая вероятность того, что она накладывает отпечаток на всю ее жизнь. История этой женщины, какой бы она ни была, наверняка замечательна: быть может, трагична, быть может, возвышенна.
Очень хочется спросить.
И до чего же будет печально, если он так ничего и не выяснит. Всю жизнь потом гадать придется. Уж он-то знает. Имеет такой опыт. Восемь лет назад, когда у него еще была машина, он подвез мужчину, который заплакал, едва усевшись с ним рядом. И Уильям не спросил, что с ним — постеснялся, мачо двадцатилетний. Плакать мужчина в конце концов перестал, доехал до места, в которое ему требовалось попасть, вылез из машины, сказал спасибо. С тех пор раз, быть может, в неделю Уильям ловит себя на мыслях о нем.
«У вас все в порядке?» Уж такой-то вопрос он, наверное, вправе задать. Она, если отвечать ей не захочется, сможет просто одернуть его, поставить на место, а может и даст ответ, который позволит ему завязать разговор.
Уильям облизал губы, стараясь заставить этот вопрос отлепиться от его языка. Сердце его забилось учащеннее, дыхание убыстрилось. То, что она не смотрела на него, здорово все усложняло. Он подумал: может, стоит откашляться, как делают мужчины в фильмах, и покраснел, поняв, насколько пошла эта идея. У него даже грудь задрожала — легкие, что ли, завибрировали, как большой барабан?
Нет, ну это уже просто-напросто смешно. Он так пыхтит, что и сам себя слышит. Она может подумать, что он собирается наброситься на нее или еще чего сделать.
Уильям глубоко вздохнул и поставил крест на помышлениях о том, чтобы задать ей вопрос. Может быть, разговор с ней еще завяжется сам собой, естественным порядком.
Вот если бы ему удалось ввернуть, как бы между делом, пару слов о Кэти, это, глядишь, и успокоило бы ее. Она поняла бы, что у него есть постоянная подруга, что он — отец двух детей, что ему и в голову не может прийти насиловать кого-то, да вообще приставать к женщине. Хотя, как подобраться к этой теме, если она ни о чем не спрашивает? Не может же он просто взять да и ляпнуть: «Кстати, если вам интересно, у меня есть подруга, которую я нежно люблю». Ведь тоже пошлость получится. Нет, хуже, чем пошлость: нечто просто-напросто постыдное, отдающее психопатией.
Вот что сделало с нами вранье. Вся та ложь, какую люди позволяли себе произносить с начала времен, да и сейчас позволяют. Цена, которую платит за нее каждый из нас, это утрата доверия, означающая, что два человека, сколь бы чистыми и бесхитростными они ни были, никогда не смогут сблизиться так, как сближаются двое животных. Цивилизация!
Надо бы запомнить эти мысли, думал Уильям, обсудить их, когда он вернется домой, с Кэти. Похоже, он нащупал что-то важное.
Не исключено, впрочем, что, если он станет слишком уж распространяться о подобравшей его на дороге женщине, Кэти поймет это неправильно. Вот рассказал же он ей о прежней своей подруге, о Мелиссе, об их походе по Каталонии, и что получилось? Нехорошо, следует признать, получилось, даже при том, что теперь Кэти его уже более-менее простила.
Господи, ну почему эта женщина все время молчит?
Иссерли смотрела вперед, на дорогу, готовая завыть от отчаяния. Способность говорить так к ней и не вернулась, а стопщик заводить разговор определенно не собирался. Решение оставалось за нею. Как и всегда.
Большой зеленый указатель сообщил, что до Перта 110 миль. Надо сказать стопщику, как далеко сможет она его подвезти. Как далеко она собирается заехать, Иссерли и сама не знала. Она глянула в зеркальце заднего вида. Дорога была пуста, однако в сером свете чреватого снегопадом дня различалась неясно. Все, что Иссерли могла, это ехать и ехать, почти не двигая лежавшими на руле руками, ощущая застрявший в горле мучительный вопль.
Даже если бы ей удалось заставить себя начать разговор, мысль о том, каких огромных трудов он потребует, теснила Иссерли сердце. Стопщик явно был типичным для его животного вида самцом: тупым, необщительным, но при этом наделенным увертливостью грызуна. Говорить придется ей, он будет лишь хрюкать, отвечать на самые хитроумные ее вопросы ответами длиной в одно слово и при всякой возможности погружаться в молчание. Она будет вести свою игру, он свою — и займет это, быть может, не один час.
Внезапно Иссерли поняла, что у нее просто нет больше сил для таких игр.
Неотрывно глядя на тянувшуюся перед нею унылую дорогу, она чувствовала себя униженной абсурдной тягостностью своей работы, тем, что ей придется понукать этого водселя, клещами вытягивать из него ответы — как будто они невесть какие бесценные перлы, которые следует извлекать из его не желающей открываться раковины бесконечно малыми движениями. Терпения это потребует сверхчеловеческого. И чего ради будет она стараться? Ради самого обычного водселя, ничем не отличающегося от миллиардов других, кишащих на этой планете. Ради нескольких упаковок расфасованного мяса.
Почему она должна день за днем так изнурять себя этими играми? Неужели ей предстоит потратить на них весь остаток ее жизни? Давать нескончаемые представления, выворачивать себя наизнанку лишь для того, чтобы оставаться, в итоге, с пустыми руками (что чаще всего и случается) и начинать все сначала?
Она этого не вынесет.
Иссерли снова взглянула в зеркальце, затем скосилась на стопщика. Глаза их встретились; он был красен, ухмылялся, кретин-кретином, и громко сопел. Полнейшая скотская чуждость его ударила Иссерли, точно обухом по голове, и всю ее душу стремительно залила, как тошнота после внезапной потери крови, ненависть к нему.
— Хасуссе, — прошипела она сквозь стиснутые зубы и перекинула тумблер икпатуа.
Стопщик начал падать на нее, она оттолкнула его распрямленной ладонью. Он качнулся в другую сторону, большое тело его повалилось, как плохо закрепленный стог сена, голова ударилась об окно пассажирской дверцы. Иссерли щелкнула индикатором и съехала с дороги.
Как только машина остановилась на придорожной площадке, Иссерли, еще не выключив двигатель, нажала на затемняющую окна кнопку. Она впервые сделала это сознательно. Обычно, когда наставал такой вот миг, она уже летала где-то в пространстве, но сегодня прочно сидела за рулем, положив ладони на приборную доску. Стекла вокруг нее начали приобретать цвет темного янтаря, наружный мир померк и пропал, в салоне машины зажегся слабый свет. Иссерли прижалась затылком к подголовнику, сняла очки, вслушиваясь в рокот далекого движения, пробивавшийся сквозь урчание ее мотора.
Дышала она, отметила Иссерли, совершенно нормально. Сердце, немного забившееся, помнится, когда водсель садился в машину, стучало теперь спокойно.
В чем бы ни состояла проблема, порождавшая ее прежние физические реакции, Иссерли, судя по всему, ее наконец разрешила.
Она склонилась к бардачку, чтобы открыть его, и две слезы упали из ее глаз на джинсы стопщика. Иссерли нахмурилась, не способная объяснить себе, откуда они взялись.
На всем пути к ферме Аблах Иссерли пыталась понять, что в ней могло разладиться.
Конечно, события вчерашнего дня… или позавчерашнего?.. теперь она не решилась бы точно сказать, сколько времени провела на молу… не важно, эти события… ну, они вывели ее из душевного равновесия, этого отрицать не приходится. Но теперь все было в прошлом. Много воды утекло, как говорят вод… в общем, есть такое присловье.
