С. Тремейн - Холодные близнецы
Но сейчас дождь меня только раздражает.
Энгус переступает порог гостиной со стаканом скотча в руке. Он выгуливал собаку. Бини валится на пол у огня и жует свою любимую игрушечную кость, а Энгус падает в кресло.
– Бини поймал крысу, – заявляет он.
– Осталось всего лишь триста.
Он слегка улыбается. Я – нет. Его улыбка пропадает.
Трещит пламя. Ветер жалуется на состояние крыши.
– Послушай, – Энгус наклоняется вперед.
Ох, как же надоело!
– Не хочу.
– Имоджин и я. Это было один раз. Честно. Допустил ошибку по пьяни.
– Ты занимался сексом. С моей лучшей подругой. Через месяц после смерти нашей дочери.
– Но…
– Энгус, нет никаких «но». Ты меня предал.
Его лицо темнеет от ярости:
– Я – тебя?
– Да. Это омерзительно. Когда я была вне себя от горя.
– Сара…
– Ты совершил предательство, разве нет? Или ты называешь такие вещи по-другому? И как же, интересно, а, Энгус? Какими терминами пользуешься? «Выстраивание сетей поддержки»?
Он ничего не отвечает, но, судя по виду, хочет сказать мне многое. Он скрипит зубами, я вижу, как играют его желваки.
– Гас, я хочу, чтобы ты спал отдельно.
Он допивает виски одним махом и пожимает плечами:
– А почему бы и нет? Кроватей у нас полно.
– И не надо мне самобичевание разводить.
Он смеется с затаенной обидой:
– Дочитала «Анну Каренину» до конца?
– Энгус, я видела ее автограф. Зачем мне читать? Она что – сердечек натыкала на каждой странице?
Он шумно выдыхает и качает головой. У него очень грустный подавленный вид. Он наклоняется и мрачно чешет за ухом свою обожаемую собаку. На мгновение мне становится стыдно, но я гоню это чувство прочь.
Энгус спит в отдельной кровати, как я ему и велела. Утром, лежа под одеялом, я слышу, как он умывается, одевается и собирает бумаги – проект своего драгоценного коттеджа в Орде. Я жду, когда раздастся урчание лодочного мотора, возвещающее об отбытии Энгуса.
Затем я встаю, готовлю завтрак для Лидии, одеваюсь и привожу себя в порядок.
Лидия на софе читает книжку про Слабака. Разумеется, она не в школе. Пока все не успокоится, она не будет ходить на уроки. Сама мысль об этом кажется мне жалкой – настолько она нелепа.
Я закрываю дверь между гостиной и столовой и беру тяжелый допотопный телефон. Звоню в офис Келлавея. Психиатр отсутствует. Секретарша говорит, что эту неделю он работает дома. Никаких контактов мне, естественно, не дают.
«Оставьте свой номер, и он перезвонит вам в течение ближайших дней».
Но я не собираюсь больше терпеть. Мне надо проконсультироваться с ним прямо сейчас. Поэтому я набираю справочную службу.
А может, удача улыбнется мне? Я хоть чего-то да заслужила.
У меня весьма смутное представление о том, где живет Келлавей. Он обитает в каком-то престижном районе Глазго. Имоджин однажды упоминала об этом, она была у него в гостях – брала интервью.
Имоджин. Бывшая подруга. Дрянь.
На том конце провода берут трубку. Я спрашиваю доктора М. Келлавея в Глазго. Сколько там М. Келлавеев? Вероятно, раз-два и обчелся. Если он, конечно, есть в телефонном справочнике.
Мне повезло.
– М. Келлавей, доктор, Гласневин-стрит, 49, телефон 0141 4339 7398.
Я записываю номер. В телефонной трубке шипит.
Морозный декабрьский день. Четверг. Что если он отправился с женой делать покупки к Рождеству? А вдруг он катается на лыжах в Кэйрнгорме?
– Алло. Малькольм Келлавей.
Фортуна на моей стороне. Он дома.
И теперь мне необходимо выжать из своего везения максимум.
– Здравствуйте, доктор Келлавей. Простите, пожалуйста, за беспокойство, но дело срочное, я… действительно в отчаянии, мне нужна ваша помощь.
Долгая пауза, наполненная шумом статики.
– Вы – миссис Муркрофт? Сара Муркрофт?
– Да!
– Узнал вас, – в его интонации сквозит легкий оттенок раздражения. – Чем могу быть полезен?
Я уже задавала себе подобный вопрос. И сама же себе отвечала – он может меня выслушать. Мне надо поделиться с кем-то чудовищной драмой. Я хочу выложить все ему – все до последней капли.
И вот я, замерев у окна в столовой и глядя на воронов, суетящихся над ракушечными песками Салмадейра, начинаю свой рассказ. Я исповедуюсь ему, словно нахожусь на смертном одре и диктую свою безотлагательную волю.
Я упоминаю про крик и припадок детского гнева на глазах у Салли Фергюсон, про разбитое окно и порезы на руках, про то, что было известно Энгусу. Про Эмили Дюрран и ее истерику, про поведение в школе, даже про песенку «Мой милый в далекие страны…».
Затем я умолкаю и перевожу дыхание.
Я решила, что он будет ошеломлен. Возможно, он и впрямь в шоке, но его интонация остается холодной и профессиональной.
– Я вас понял.
– И что вы мне посоветуете, доктор Келлавей? Прошу вас! Все разваливается, трещит по швам, Лидия сходит с ума у меня на глазах, в доме – полный хаос.
– В идеале, миссис Муркрофт, вам требуется консультация, психотерапевтическая беседа, где мы с вами разберем данные факты более подробно.
– Да, но что бы вы посоветовали мне здесь, доктор Келлавей? Умоляю вас.
– Успокойтесь, пожалуйста.
Ну уж нет. До меня доносится шорох волн. Интересно, каково будет, если этот шум однажды прекратится?
Келлавей продолжает:
– Лидия ли ваша дочь или Кирсти – я вам сказать, увы, не могу. Если вы верите, что она – Лидия, и девочка с этим согласна, и вы пытались проверять ее идентичность – тогда вам лучше всего исходить в дальнейшем именно из данного допущения, несмотря на то, какова на самом деле правда.
– А что нам делать с ее странностями, с пением, с зеркалами, с…
– Вы хотите узнать мои соображения? По телефону?
– Да.
– Итак, предлагаю вам один из возможных вариантов. Иногда потеря близнеца вызывает у оставшегося в живых ребенка некую… хм… ненависть к родителям… ведь ребенок своим родителям всецело доверяет, он считает, что они должны о нем позаботиться. Понимаете, к чему я клоню? Когда один из пары умирает, то способность родителей защитить своих детей катастрофически обесценивается в глазах оставшегося близнеца. Он воспринимает ситуацию совершенно по-иному – он считает, что матери и отцу следовало предотвратить трагедию, но они ничего не сделали, хотя и могли. Это утверждение имеет силу также для родных братьев и сестер, но более всего – для однояйцевых близнецов.
– А дальше?
– Вероятно, Лидия отвернулась от вас потому, что она вас обвиняет и не доверяет вам. Подозреваю, что она хочет вас наказать.
– То есть вы хотите сказать, что она делает все специально, чтобы напугать нас? Чтобы внушить нам тревогу? Она обвиняет нас в смерти сестры?
– И да, и нет. Я сообщил вам только возможные варианты. Вы хотели узнать мое мнение. И я рассказал вам именно версии, гипотезы. И… вот еще что…
– Что?
– Нам с вами нужно побеседовать лицом к лицу.
– Нет, расскажите мне сейчас, доктор Келлавей, пожалуйста! А что насчет отражений и фотографий?
– Зеркала всегда сбивают близнецов с толку. То же самое и с фотоснимками, как мы уже обсуждали с вами ранее. Но следует учитывать и другие факторы.
– Какие?
– Дайте-ка сверюсь с записями на компьютере. Это с вашего прошлого визита.
Я молча смотрю на пролив. На волнах плещется краболовное суденышко, оно идет в Лох-на-Дал, к белому охотничьему домику – Кинлоху. Там живут Макдональды – лорды островов с тысяча двухсотого года. Гебриды пропитаны историей, я устала от этого. Я начинаю ненавидеть Гебриды.
Я-то хотела переехать сюда и начать все с чистого листа, но у меня ничего не получилось.
Я сыта по горло.
– Миссис Муркрофт, – произносит доктор Келлавей и возвращает меня к реальности. – Выживший близнец также может ощущать чувство вины – за то, что он продолжает жить. Но это, в принципе, очевидно. Однако чувство вины усугубляется, если ребенку кажется, что родители предпочитают другого, и были бы более счастливы, если бы умерший близнец уцелел. Мать и отец способны идеализировать умершего ребенка, особенно если они выделяли его при жизни. И здесь я обязан вас спросить: любили ли вы или Энгус кого-нибудь из дочерей больше? Предпочитали ли вы одну из них в противовес другой? Например, общался ли в основном отец с Кирсти?
– Да, – говорю я, оцепенев.
– Значит… – Келлавей делает нетипичную для него паузу. – Думаю, нам нужно рассмотреть иные варианты, – он вздыхает, изношенная телефонная линия взрывается белым шумом, потом он изрекает: – У родителей близнецов депрессия куда сильнее, чем у родителей одного ребенка, а если один из детей умирает, то становится еще хуже. Особенно, если отец и мать испытывают чувство вины. И еще…
– Что?
– Известно, что среди близнецов, переживших смерть брата или сестры, высок процент суицидов.
– То есть Лидия может убить себя?
Судно скрылось из вида. Серебристые чайки плачут и жалуются.
– Да, такая возможность не исключена. Но есть и другие сценарии. Об этом писал также Роберт Сэмуэлс, детский психиатр. Но…
