В моём имени есть только «до» - Mary Jane
— Доминик, это ты? — Голос Патриши звучал слабо и (не может такого быть) взволнованно. Я не ответил, чувствуя, как внутри нарастает не просто злость, а самая чистая ярость. Слишком много произошло за эти два дня. Я не мог… Прошел мимо кухни, где сидела она, зашел в комнату, начал собирать вещи. Делать этого не хотелось совершенно. Все в этом доме будто вызывало отвращение. Казалось, что еще немного, и я лопну от того, как много чувств всколыхнулось во мне в этот вечер. Видимо, я заталкивал внутрь тот факт, что отца больше нет, не давая себе время на осознание и проживание этого момента, что сейчас, все эти эмоции прорывали мою внутреннюю стену с неумолимо быстрой скоростью.
— Ник, где ты был? — Поникший голос, такой поникший, что заставляет дергаться глаз, а желваки выпирать. Ярость — чистая, горячая. Я сжимаю зубы настолько, что слышен скрип.
— Ник, куда ты собираешься? Я с тобой разговариваю, черт возьми! — Она слабо схватила меня за руку, разворачивая к себе, и это стало ее смертельной ошибкой. Кровь во мне так кипела, что я не мог больше себя контролировать. С горящими бешенством глазами, я со всей силы толкнул ее к стене комнаты, сжимая горло до побеления ногтей, всматриваясь в глаза, которые с каждой секундой наполнялись страхом, ужасом, отчаянием. Я не мог. Я не мог! Какая-то часть во мне кричала, выла, молила остановиться, но другая… Другая наполнила ноздри запахом металла, заставляя сделать резкий вдох, закатывая глаза от какого-то сумасшедшего наслаждения. Губы растянулись в оскале, а руки тряслись, не от страха, а от силы, которую я ощущал сейчас. Та пустота — черная дыра в груди, которая не затягивалась с того момента, как отец — мой ключ к контролю, оставил меня, начала стягиваться. Я буквально чувствовал, что чем сильнее я сжимаю тонкое горло в своей руке, чем громче и отчаянье становятся ее жалкие попытки вырваться и поймать ртом хоть каплю воздуха, тем больше моя внутрення дыра заполняется, тем громче становится в голове. Полный контроль. Такой, что от наслаждения и удовольствия сводит скулы и щекочет под ребрами. Мне необходимо почувствовать. Сейчас. Больше. Нужно. Ненавижу. Больно. Достаю из кармана джинс маленький железный ножичек — подарок отца на шестнадцатилетие, отпуская горло, придавливаю ее к стене за плечо. Взмах, такой легкий, секунда, и алая, горячая жидкость брызжет прямо на мое лицо. Я отпускаю плечо, и ее тело безжизненно скатывается по стене, пачкая кровью все вокруг. Я ощущаю этот кислый запах, чувствую, как одежда промокает от крови, закрывая глаза. Голос отца в голове говорит: «Молодец, сынок, давно пора».
Открываю глаза, смотрю в ее, пустые и синие, и осознание того, что я натворил заставляет спину покрыться мурашками и мертвым холодом. В голове всплывают такие же пустые глаза отца, что заставляет меня отшатнуться от еще теплого тела и упасть, споткнувшись о рюкзак на полу. Придвигаюсь к стене, охватываю собственные колени кровавыми руками и плачу. Громко, долго. Все те эмоции, что я пытался спрятать с момента смерти отца, все те мысли и желания, о которых я боялся думать — все это вырвалось сейчас наружу. Больше не было смысла прятать то, чего я боялся. Больше не было смысла отрицать…
18.09.
В тот день я стал тем, кем являюсь сейчас, и поверьте на слово, мне все ещё страшно. Я бы убил себя, но моя любовь к маме не даёт этого сделать. Она и так слишком больна, мою смерть ей точно не пережить. Ярость, боль, пустота, одиночество и страх. Я научился с этим справляться. Вся эта ненависть к отцу, к себе, к жизни, к своему детству, она осталась, как и голос отца в моей голове. Но я научился справляться. Я научился затыкать пустоту, несмотря на то, что платой за это являлась чья-то жизнь… Несмотря на то, что вместо всех этих чувств, появлялось только одно — желание убивать. То, что пугало больше всего и не давало сомкнуть глаза ночь, это тот факт, что мне понравилось… Отбирая жизнь у человека, ты содрогаешься от содеянного, но есть в этом что-то прекрасное, власть, которую я никогда не чувствовал над своей жизнью. В этом есть и что-то парадоксальное. Но не в парадоксальности ли состоит вся моя жизнь?
…Ненависть. Слишком сильное чувство, не находите? Я всегда подозревал, что вырасту эмоциональным калекой, но «инвалидность» моя в том, что я чувствую слишком много, слишком ярко. Я не могу точно разделить свои чувства на конкретные. Все смешалось, ненависть и любовь, обида и благодарность, наслаждение и сожаление. С каждым днем все становилось еще туманнее, я не мог отличать эмоции, становилось все сложнее себя контролировать. Было почти невозможным затыкать голос отца в голове. Я даже не всегда контролировал то, кто отвечает на вопросы: я или он? Я люблю маму настолько, что даже мысль о том, как много боли я причинил не дает мне убить себя. Я не могу так ее огорчать. Но и ненавижу я настолько сильно, что это клокочущее чувство внутри груди, как будто там нет совершенно ничего, и в то же время что-то так сильно горит, не покидает меня никогда. Это стало моим верным спутником, моим личным садистом. Я всю жить жил этим и все эти эмоции, которые причиняют столько боли и придают столько сил, отпускают, когда холодная рукоять ножа опаляет ладонь, и горячая кровь пачкает металическое лезвие и мои собственные руки. Я родился поломанным, стал сумасшедшим, потерял отца, который все еще разговаривает в моей голове, и всё детство слышал голос матери, которую я даже не помнил в лицо, так неужели мои запачканные руки шокируют вас сильнее всего?
Я понимал, что со мной что-то не так. Но страх уже ушел. Осталось только сожаление, туман. Мама замечала мои странности. Я думаю, она догадывалась. Но ничего не говорила. Наверное просто боялась признать правду. Чувство презрения к тому, кто я такой, росло с каждым днем все больше и больше, я не мог убрать его даже ощущением крови на собственных ладонях. Я хочу остановиться! Но я не могу. Я чувствую, как с каждым днем теряю рассудок… Осознание того, кто я такой окутывало нейроны мозга болью все сильнее. Я — псих! Я — убийца! Почему абсолютно никто не помог мне, хотя все видели,
