В моём имени есть только «до» - Mary Jane
До прихода отца домой оставался примерно час, я тихо открыл дверь, проникая внутрь. Окинув комнату взглядом, я не увидел своего телефона. Я начал дергать ручки ящиков, открывая один за другим, но ничего, кроме кучи документов и предметов канцелярии там не находилось. Когда я дернул ручку последнего ящика, она не поддалась. Дернул еще. Закрыто. Скрепка еще никогда меня не подводила, я поковырялся несколько минут, после чего, услышав тихий щелчок открывающегося замка, выдвинул ящик. Телефона там не было, зато было кое-что другое. Куча адресованных кому-то чеков. Что-то внутри меня дернулось, а резкий вздох застрял в груди. Я медленно протянул руку, хватая первый попавшийся чек трясущейся рукой и посмотрел на то, что там написано. «Элизабет Джонсон». Сердце начало биться так сильно, что я перестал слышать все, кроме пульса в собственных ушах и имени, которое стучало вместе с самим пульсом. Мама. Черт возьми, мама!
Единственное, что я смог узнать о своей матери за эти девятнадцать лет, помимо того, что «сын, ты не хочешь ее видеть» и ее голоса в моей голове, это то, что ее зовут Элизабет. Мне нельзя было даже узнать ее фамилию, каждый раз ответом на мои вопросы была однотипная фраза: «Сынок, тебе не стоит этого знать. Зачем ты опять спросил?». Затем вздох сожаления, мерзкий визг Патриши о том, что я пытаюсь разрушить нашу семью и удар. Боль, тишина. Любые мои попытки узнать что-то о маме преследовались болью. И каждый раз, закрывая глаза перед очередным ударом, я слышал тихое: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…» — ее тихим и нежным голосом. Я слышу ее. Отец не верит мне, называя больным, да я и сам понимаю, как это странно, но я слышу. И не хочу, чтобы голос исчез. Я боюсь пустоты, тишины. С этим голосом в моей голове, я не чувствую себя одиноким.
То, что я ощущал сейчас, было странно. Это была жгучая злость на отца, и какое-то глупое счастье, смешнанное со страхом. Это было то, что я искал всю свою жизнь — адрес. На чеке был чертов адрес моей мамы. Я рванул на себя дверь комнаты, вылетая в коридор, и врезался в Патришу. Ожидал услышать очередной визг. Но его не последовало. Это заставило меня резко остановиться и посмотреть. Ее глаза выражали ни что иное, как страх. Мурашки пробежали по шее, замедляя дыхание.
— Твой отец… Он… Он в больнице, Доминик. Была серьёзная авария, в его машину влетел грузовик и… Он в реанимации, нам нужно ехать туда, потому что, возможно… нам нужно ехать прощаться… — ее слова были тихими и слабыми, но слез не было — только страх в больших синих глазах. Почти такой же страх, который я видел, представляя, как она умирает у моих ног. Они были такие… пустые… появлявшиеся ранее картины снова всплыли в голове, заставляя замереть, вглядываясь в эти глаза, как заворожённый, наслаждаясь этим. Все эти мысли заняли секунду, после чего, смысл ее слов свалился на меня, выбивая из легких воздух, которого и так было не собо много.
Осознание, оно не приходило. Мозг будто блокировал доступ к информации. Стало только очень больно. Грудь сдавило так сильно, что хотелось воткнуть туда что-то острое, в самую середину, почти в солнечное сплетение. Было так больно, что слеза выкатилась из глаза, а я этого даже не заметил. В голове было страшно пусто, но в ушах было слишком громко. Мой внутренний крик, смешивался с тихим шепотом матери: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…».
Все было как в тумане: дорога до больницы, ожидание в болезненно белых коридорах, около дверей реанимации, истеричные крики Патриши, звуки пищащих приборов. Все это время было больно, плечи сжимались, пытаясь хоть как-то заглушить боль в груди. Это чувство было похоже на то, что как будто у тебя просто вырвали сердце, а пустая, черная дыра становилась все шире внутри, поглощая все хорошее и все плохое, всякие проявления эмоций, оставляя только пустоту. Глухую, черную, бесконечную. Ту самую пустоту, которую я так боюсь.
Визг Патриши, соболезнования врачей, «нам очень жаль, травмы были слишком тяжелые», хлопание дверей, ровный писк кардиомонитора, «время смерти восемнадцать часов пятьдесят три минуты», пронизывающий до костей звук удара окровавленных металлических инструментов о металическую чащу, «молодой человек, вам сюда нельзя», «жаль…жаль…жаль…»…
Резко — тишина. Слишком тихо для больницы, полное отсутствие звуков. Мне даже показалось, что я потерял слух. Глаза. Его глаза были пустыми. Они были настолько пустыми, что всех слов мира не хватит, чтобы это описать. Я запомнил их, эти глаза. Чувств не было совсем. Только слезы почему-то выливались из глаз, будто во мне была собрана вся вода мирового океана. Он лежал на столе, накрытый до боли противной синей тканью. Грязной. Кровавой. И эти глаза. Все будто переставало существовать, кроме красной, блестящей от света ламп крови, на белоснежном кафеле, кроме пустоты в его неестественно широко раскрытых глазах, кроме дыры в моей груди, чернота которая заполняла все тело до кончиков пальцев, я будто чувствовал, как это наполняет меня с каждой секундой. Голос мамы в ушах не прекращал шептать: «Все хорошо, сынок, все будет хорошо…».
— Заткнись!!! — Кричу я, но собственный крик кажется каким-то слабым шёпотом.
— Я ненавижу тебя… — Шепчу, окуная пальцы в металическую посудину со скальпелями и зажимами, на дне которой была еще теплая кровь.
— Как ты мог оставить меня с этой темнотой одного, отец?… Я ненавижу…тебя… — Еще тише, размазывая алую жидкость по пальцам, поднося к носу и вдыхая противный, кисловатый запах метала.
— Заткнись, мама… — Зажмуриваю глаза так, чтобы стало больно, но боли не чувствую.
— Нанавижу тебя, папа… — Последний взгляд в пустые глаза, отворачиваюсь, меня выводят из палаты, обхватывая плечи. Выхожу на улицу. Меня трясет. Вечер осени. Уже достаточно холодно, чтобы стоять на улице в майке, но мне все равно. Я не чувствую. Свежий воздух наполняет легкие, и это приносит боль. Я смотрю на покрытые кровью пальцы и не могу оторвать взгляда. Кровь выглядит почти черной в темноте. Этот запах все еще у меня в носу. Кажется, он въелся в меня.
14.09.
Я не мог больше сдерживать эту густую пустоту и воспоминания. Они
