Сумасшедший - Иван Бурдуков
Она всё понимала и возможно ожидала этих слов – одного из вариантов моего суда над ней. Собрав свои вещи, она улыбнулась, стоя в прихожей, поцеловала меня в щеку и сказала:
– Прощай, мой милый друг.
6
Ранним утром или поздней ночью я сидел в глубоком уединении и ел просроченные омары, оставшиеся после последней пьянки. Вёл беседу с неугомонным Яковом Петровичем на какую-то метафизическую тему. Яков Петрович вошёл в мою жизнь и более не являлся для меня необыкновенным явлением. Мы банально перекидывались фразами и, в общем-то говоря, были в неком потерянном состоянии. Счастливая семья в мгновение преобразовалась в две расколотые половинки одного целого. Это так и было: я и Юля были одним целым, – а теперь я как трёхлетний ребёнок небрежно разбил это целое вдребезги.
Моё нутро полыхало гневом, но я не срывался; я не выплёскивал эмоции наружу, не концентрировал их в определённой области, а копил их в себе и всё-таки делал это зря.
– Стоит повеселиться, расслабиться, снять гнетущее напряжение, можно сменить обстановку, – начал Яков Петрович.
– Это всё тщетно и… наплевать я хотел на напряжение. Я дичайший придурок, если ты успел это заметить. Мне надо возвратить моё прошлое… мою Юлю, – отвечал я.
– М-да, я думаю, что ты ошибаешься, мой друг. Ты сделал правильный выбор, взвесил все доводы и принял решение. Не следует усложнять всё. Нужно время, чтобы отойти от чего-то и примкнуть к чему-то; этот жизненный кризис, выход из него зависит от тебя. Неужели ты настолько глуп и неспособен разумно размышлять?
– Ты неправ и ничего не ведаешь в чувствах. Это необъяснимые вещи. Любящий человек должен быть неразумным, ведь ты прекрасно понимаешь, что чувства по своей природе неразумны.
– Ты меня ещё поучи. Я больше твоего знаю, а потому ты меня должен слушаться.
– Тебя слушаться? Ты – какой-то побочный эффект моего тела – что-то ещё можешь высказывать мне? спорить со мной? Сгинь!
– Давай, покричи, покричи – тебе надо выплеснуть всю накопившуюся ярость, чувственные остатки любви, горечь. Давай, покричи.
– Заткнись…
– Покричи, – тебе это необходимо, иначе с ума сойдёшь. Крыша поедет, не успеешь остановить.
– Я сказал: замолкни! Убирайся из моей головы, проклятый!
– Ты же знаешь, что я никуда от тебя не денусь. Я – часть тебя, ты – часть меня; словно две половинки одного целого. Пусть ты изойдёшься в истерике, будешь хныкать в негодовании – мы неразлучны.
– Да?! Ты уверен?
– Больше чем…
– Смотри. – Подскочив из-за стола, я начал долбить своей головой в стену, со всей силы, не ощущая боли. В голове всё тряслось, искры в глазах разлетались в разные стороны – я внезапно вконец обезумел. Потом остановился и сел на стул. Ощущая пульсирующую боль в области лба, я взялся за голову и побежал в ванную.
Я смотрел на себя в зеркало и не узнавал: видел иного, чем я – всё поменялось: и лицо, и выражение глаз, скулы немного впали, круги под глазами отлично дополняли моё бледное лицо. Изо лба медленно шла кровь и с выступов бровей капала в раковину. Передо мной стоял похожий на меня человек, до боли в сердце знакомый, как мимолётноё дежавю. Яков Петрович вновь заговорил.
– Ты выбрался из неприятностей и тебе живётся лучше, ты стал ценить простые вещи, – начал Яков Петрович. – Жизнь всегда заставляет человека терпеть боль, быть счастливым – ведёт его по пути, который покажет истинное значение человека. Поэтому, говоря о боли и неудачах, как о самом страшном зле, человек привирает, маскирует правду. Боль – неотъемлемая часть жизни, она есть всегда, к ней нужно привыкнуть и принимать за должное, как и состояние счастья и веселья, как последствие испытаний жизни. С другой стороны, боль выводит человека из зоны комфорта, и, по мнению человека, действует деструктивно. Таков стереотип, сложившийся в процессе формирования человека: он верен относительно первостепенной значимости боли. Ныне боль является, как фактором разрушения, так и попросту личным критерием отношения к реальности. Планка терпения боли – это именно критерий, основанный на силе воли, определяющий опыт человека, его мудрость, его отношение к испытаниям жизни.
Я сидел и слушал его, верил ему и чувствовал его независимость, силу и… власть во мне – меня это пугало. Кто он? и зачем он во мне? Он мне помогает, или он стремится свергнуть меня с правления моей головой, воцариться надо мной – и тогда… я стану Яковом Петровичем? А слышит ли он сейчас мои вопросы самому себе? – масса вопросов в моей голове не давали мне покоя. Я то спал, то мучился бессонницей и слушал речи Якова Петровича, уже более не отвечал ему, а просто – слушал.
– Весь мир – единый храм с небесным куполом, с нетленными законами, с наречёнными священниками и патриархами, якобы владеющими компетенцией вымышленной истинной мудрости и получающими вип-места в покоях Элизиума. Самозванцы! Все священники самозванцы! либо фанатики, что тому хуже, – вновь гласил Яков Петрович. Теперь он звучал эхом, и если я не вёл с ним диалог, то он говорил это тоже без адресата, как бы в стену.
7
Я основательно обдумывал свою вспыльчивую неприязнь к Юле в течение нескольких мучительных дней. Не то чтобы было много чего обдумать или это выходило сложно – нет, просто настроение бросало в крайности, как на американских горках: то стремительные восходы, вплоть до физического ощущения возвышенности чувств, то падение в глубочайшие ямы, мерзкие, удручающие до того, что мерк дневной свет в глазах. Всё сменялось быстро, без прелюдий, без жалости ко мне – это было трудностью к подступу решения моей проблемы.
А проблема действительна была. Я анализировал и всё-таки осознавал абсурдность мира без Юли, понял всю притягательность моей любви к Юле. От любви ведь нельзя отказаться; ею трудно, почти невозможно управлять. Кто это может – тот, наверное, практически бездушный человек.
Раньше я думал совсем иначе. Думал, что люди, однажды полюбившие друг друга, должны всегда быть неразлучными. Чем чаще я видел влюблённых людей вместе, тем они отчётливее врезались в мою память именно парой – порознь я их представить никак не мог. Настолько ли я был наивен или видел в людях априорный идеал – не знаю. Мне хотелось, чтобы так было. Мне грело душу чужое счастье: счастливые люди делились этим счастьем со мной, знали они об этом или нет.
Теперь всё стало другим, и мне не видится в людях идеала. Их чувства стали вычурными, а
