Евгений Лучковский - Опасная обочина
Эдуард кинулся к начальнику, ворвался в его вагончик и гневно потребовал задержать вертолет и вычеркнуть его имя из списка. Стародубцев поначалу опешил, а потом поинтересовался: дескать, какие мотивы движут Эдуардом Никитовичем? На это Баранчук сразу вразумительного ответа не дал, но спустя секунды нашелся и, встав в позу, заявил:
— Я — недостоин.
— Достоин, достоин, — отмахнулся начальник.
И поскольку на этом все аргументы строптивого водителя истощились, он и пошел к двери, бурча себе под нос такое, чего Виктору Васильевичу Стародубцеву лучше бы и не слышать.
Это событие имело место вчера, а сегодня «адский водитель» Эдуард Баранчук на работу не вышел. Неторопливой походкой двигался он в сторону своего вагончика, и, как уже было замечено, мысли обуревали его далеко не веселые.
Дело в том, что в прошлом Эдуарда Никитовича произошло нечто такое, о чем он предпочитал умалчивать. Нет, он, конечно, не считал, что недостоин правительственной награды. Но, как ему казалось, связанная с этим награждением проверка его анкетных данных могла выявить некий факт из его биографии, а точнее, как он считал в глубине души, роковую несправедливость судьбы. И вот тут-то все и рушилось и, возможно, даже грозило тюрьмой… Да еще появилась эта таксистка — вот бы не подумал, что такие у них работали, — и она могла кое-что знать или слышать. Короче, настроение у Эдуарда Никитовича было гнусное, а выхода в ближайшие полчаса не предвиделось…
Он вошел в вагончик — двери в поселке никогда не запирались — и, стащив с плеч дубленку, швырнул ее в угол, словно это была не дорогостоящая импортной выделки мездра, а обычная половая тряпка. Затем он походил по комнате, меряя ее от стены к стене. Потом снял ружье, висевшее над кроватью, и, переломив его привычным жестом, задумчиво поглядел в отполированные стволы. Повесил на место и снова походил по комнате. А потом вдруг, словно решившись на что-то, подошел к тумбочке и достал чистую тетрадку. Он вырвал из середины один лист, нашел ручку и сел за стол.
«Уважаемые товарищи», — написал он. Потом вырвал и скомкал лист. И на другом размашисто и четко, но уже с приставкой «не» написал то же самое.
А дальше оскорбленная жизнью душа Эдуарда исторгла горькие и жесткие слова, где речь шла о том, что человека можно приветить и наградить, не зная кто он и что он, что никто не хочет взять на себя труд поинтересоваться судьбой ближнего, а проныра и сукин сын, прикрывшись личиной порядочного человека, может достигнуть высот и стать уважаемым членом общества, а на самом деле честный и порядочный человек может ни за что пострадать и оказаться непонятым и отверженным. Он взывал ко вниманию, но писал зло, и слова ложились на бумагу болезненно, жестко и язвительно.
Потом ему вспомнился Стародубцев, и Эдуард с горькой издевкой усмехнулся.
— В армии я бы ему попался… — пробурчал Баранчук. — Ишь чего захотел…
И Эдуарду Никитовичу Баранчуку вспомнилась армия. И даже не армия, а то, что ей предшествовало.
Повестку Эдик давно ожидал. Но когда соседка тетя Лиза протянула ему квадратный листок бумаги, у него тоскливо заныло под ложечкой.
— Вот, уже… — растерянно пробормотал Эдик.
— Уже… — подтвердила тетя Лиза и улыбнулась сквозь очки добрыми виноватыми глазами. Она подняла с пола хозяйственную сумку и, ссутулив плечи, медленно пошла к парадной двери, словно бы идея отправки молодого соседа в армию принадлежала ей.
— Ну и ладно, — глядя ей в спину, почти твердо заявил Эдуард.
Он вошел в свою комнату, снял пальто и сел на единственный стул, так и не выпуская повестку из рук.
Обстановка его коммунального «пенала» была более чем скромной: стол, стул, кровать с металлическими шарами и невесть как попавшее сюда старинное трюмо с позеленевшим зеркалом толстого стекла. Вот, собственно, все наследство, оставленное отцом. Мать после его смерти покинула Москву и переехала к младшей сестре в соседнюю область, в небольшой тихий районный городок. Эдуард переезжать с ней наотрез отказался, он к тому времени закончил досаафовские курсы шоферов и работал на стареньком «Москвиче»-фургоне — развозил детям завтраки по школам. Зарплата была небольшая, да еще посылал матери, в общем, еле сводил концы с концами, но самостоятельной жизнью был горд, как и многие молодые люди в его возрасте.
А сейчас он сидел на своем единственном стуле и в пятый раз перечитывал несколько строчек, где черным по белому было сказано, что ему, Э. Н. Баранчуку, надлежит явиться к 17.00 в военкомат Бауманского района города Москвы на основании Закона о всеобщей воинской обязанности.
Собственно, это была уже вторая повестка. После первой Эдик уволился с работы и гулял вторую неделю.
Он крутил в пальцах этот листок бумаги и вдруг ошеломленно подумал о том, что так и не съездил попрощаться с матерью, с теткой, хотя езды-то было всего шесть часов. В один конец, разумеется. Сколько сейчас у него оставалось времени до «с вещами», он не знал.
Хотелось есть. По дороге Эдуард заглянул на кухню, хотя достоверно знал, что там ничего нет: соседи еще не приходили с работы, а его столик был девственно чист, он как и все холостяки его возраста, предпочитал столовку. Впрочем, сейчас и о ней нечего было думать. Деньги, полученные под расчет, очень быстро исчезли, а друзьями на автобазе обзавестись не успел: работал хорошо, но все же недолго.
По дороге к военкомату, качаясь в почему-то не по времени переполненном автобусе, Эдик думал, какой же он будет выглядеть свиньей и перед матерью, и перед теткой, если времени на поездку не окажется.
Сестры жили под Рязанью в небольшом районном городишке. Жили тихо, мирно. Это была их натуральная родина, поскольку мать Эдика стала москвичкой, лишь выйдя замуж за столичного таксиста. Жизнь не сложилась, муж погиб, и к старости потянуло в родные места. Да и замуж-то вышла поздно, уж было под сорок, когда родила Эдуарда. Первенец. Единственный. И последний… Хотела назвать Петром в честь своего любимого деда, но муж, хоть и добрый, но своенравный человек, воспротивился, поскольку любил все необычное и красивое, нравилось ему — Эдуард… Так и появился на свет божий Эдуард Никитович Баранчук.
У тетки же Эдиковой вообще никогда ни мужа, ни детей не было, и свою неутоленную материнскую любовь она перенесла на племянника, одаривая его потоком писем и объемистыми посылками с розовым деревенским салом и другими сельхозпродуктами.
Эдик любил и мать, и тетку, но вспоминал о них редко, писал мало и вообще воспитывал в себе чувство самостоятельности, но деньги посылал исправно. А сегодня, получив вторую повестку, решил любыми правдами и неправдами выкроить или выпросить хоть немного времени и все-таки съездить попрощаться…
Автобус полз медленно, натужно урча. Так же медленно ворочались мысли будущего защитника Родины.
В военкомате было много народу. Призывники толпились у окошка регистрации, где молодой и статный лейтенант зачитывал список звонким мальчишеским голосом.
Проходя мимо доски Почета, Эдик задержался и украдкой взглянул на свой портрет. Надпись под снимком он знал наизусть, но всякий раз читал ее с удовольствием, беззвучно шевеля губами:
«Призывник нашего военкомата Баранчук Эдуард Никитович, 19 лет, ударник производства, норму выполняет на 130 процентов, комсомолец…»
Конечно, это была идея комиссариата, а не автобазы. Те бы сто лет не почесались при своей текучке кадров. А вот висели портреты призывников, и хоть это уже как-то их объединяло…
Эдуард поднялся на второй этаж, постучал.
— Войдите.
За столом сидел моложавый майор.
— Здравия желаю, товарищ майор, — выпалил Эдик. — Призывник Баранчук послужить прибыл!
— Не послужить, — улыбнулся ему начальник, — а для прохождения службы. А как ее родимую проходить, тебя еще научат. Не спеши…
Майор достал из ящика приписное свидетельство и влепил на последнюю страницу сочный казенный штамп.
— Вот так, — сказал он со вкусом. — Послезавтра явишься к 7.30 на сборный пункт.
Эдик, стоявший у стола, машинально, не по-военному покрутил пресс-папье на столе у начальника.
— Анатолий Владимирович, — вздохнул он возможно горестнее, — я хотел домой съездить, попрощаться… Недалеко, двести, с небольшим километров…
Эдик и не заметил, как далекий рязанский городок назвал домом, хотя вырос и прожил в Москве всю сознательную жизнь.
— А кто там у тебя? — спросил майор.
— Мать.
— Что ж, если успеешь, поезжай, но опоздать ни-ни. И это дело тоже… — Майор щелкнул себя указательным пальцем чуть выше воротничка по тугой шее.
Эдик вышел из подъезда и на миг ощутил растерянность и несобранность в мыслях.
Мела поземка. В доме напротив за тюлевыми окнами уютным апельсинным светом теплились абажуры. Откуда-то доносилась тихая, грустная, но ритмичная музыка. Город жил своей жизнью, и ему не было никакого дела до одинокой души будущего воина. И Эдуарда вдруг потянуло домой — не сюда, в свой «пенал», а туда, под Рязань, — потянуло так неудержимо, что он бегом кинулся к автобусной остановке.
