Стюарт Коэн - Семнадцать каменных ангелов
Первым молчание нарушил Фабиан.
– Вы не проголодались? – спросил он. – Что до меня, то я голоден как волк. Закажем что-нибудь? Приглашаю вас обоих. Предлагаю картофельное пюре и бифштекс на гриле. – Посмотрев на Фортунато, он добавил: – Вы можете даже, в честь таинственного соучастника Богусо, взять по-уругвайски – с яйцом!
Комиссар одарил его свинцовым взглядом:
– Спасибо, Ромео. Я с утра только и думаю, что если мне чего в жизни и не хватает, так это иронии.
Стараясь перекричать шум в зале, Фабиан крикнул:
– Лучо! Лучо! – и поманил его пальцем. – Три порции, amigo, бифштекс с яйцом и ветчиной, по-уругвайски. Добавь томатный салат и бутылку домашнего красного с содовой. Bien?
Официант побежал выполнять заказ, и Фабиан с видимым удовольствием продолжил:
– Значит, так. На следующий день Уотербери бродит по улицам – это самое простое и самое яркое удовольствие, какое только можно получить, попав в иностранный город, который вот так просто дарит тебе, как букет, свой кофе и несравненную изысканность. В Буэнос-Айрес пришел октябрь, и ветви раскидистых деревьев зеленеют побегами, вселяя в людей новые ожидания. Уотербери, приехавшему в Буэнос-Айрес из краев, где октябрь – месяц осеннего умирания, весна кажется чудом и пробуждает в нем сладкую надежду, что новая книга одним махом спасет его. Он слоняется по городу, который остался в его памяти, идет мимо вокзала Ретиро в сторону элегантных кварталов Ла-Реколета. Сидит в парках и на площадях, останавливается выпить эспрессо или съесть тройной сандвич с обрезанной корочкой. Со всех сторон его окружают наши знаменитые красотки, пользующиеся весенним солнцем, чтобы дать волю своей чувственности. Он сидит в кафе и думает о книге, которую напишет, и ждет, когда его посетит мысль о фабуле. Это должно быть нечто, происходящее в атмосфере процветающего высшего общества, чьи дома девятнадцатого века высятся за чугунными оградами чудесного маленького квартала Палермо-Чико. Он грезит о сверкающих североамериканских лимузинах и личных реактивных самолетах, о респектабельных фасадах огромных богатств, зиждущихся на мошеннических сделках и мафиозных аферах. В сущности, даже сам того не подозревая, он рисует в своем воображении Пелегрини. Он рисует себе будущее, которое очень скоро направит его вперед, как рельсы направляют поезда. Он, конечно же, думает о Поле́.
– Фабиан, por favor! Хватит крутить мне яйца своими выдумками! Если между Уотербери и Пелегрини есть связь, просто выкладывай мне, и все! У меня дел по горло!
Фабиан шлепает себя по лбу:
– Вы, как всегда, абсолютно правы, комисо. Мой двоюродный брат в Лос-Анджелесе все время твердит мне об этом. В этом-то литераторы и ошибаются. До них не доходит, что миру нет никакого дела до их страданий над темами или красивыми фразами. Но теперь я понимаю, почему они с таким упорством продолжают это делать. Ведь приятно сказать, что, мол, есть смысл в этом и есть смысл в том, когда на самом деле ни в том, ни в этом никакого смысла нет. – Он останавливает возражения Афины: – Нет, chica. Вы можете прочитать тысячу шедевров и тысячу философий, а покончив с этим, преспокойно заняться своей пиццей и своим пивом или еще чем-нибудь. Комиссар ведь не станет снимать с себя последнюю рубашку и раздавать направо-налево нажитое за всю жизнь из-за купленного в книжной лавке внезапного прозрения. Такая совесть – чистая фантазия.
Фортунато надоело быть предметом сравнений.
– Mira[74] Фабиан, – начал он холодно, – мне надоело… – Звякнувший мобильный телефон не дал ему закончить мысль, и он жестом попросил тишины: «Фортунато».
Один из его инспекторов нашел молодого парня, сломавшего ногу на футболе, и теперь он со своим адвокатом хочет получить страховку, как за дорожную аварию. Речь шла о процентах. «Мне что, завернуть тебя в пеленки и накормить из бутылочки? – набросился на него Фортунато. – Разберись сам!» Он дал отбой, и Фабиан поспешил продолжить, прежде чем он успеет снова открыть рот:
– Я только хотел сказать, комиссар, что метафора, всякий там скрытый смысл – все это выдумки. – Выгнув бровь, он улыбнулся. – Лучше придерживаться прописной формулы. – Он повернулся к Афине. – Но мы ведь говорили о Роберте Уотербери, разве не так?
Хорошо. В течение недели писатель впитывает местную атмосферу, читает журналы и выискивает в газетах скандалы. Он пытается набросать в своем дневнике план книги, но все, что получается, – это набор типажей, персонажей, которые кажутся ему стереотипными, избитыми и неинтересными – но именно такие герои, в его представлении, принесут ему деньги. Это несколько неблагородное занятие истощает его воображение.
Но Пабло посулил помощь, и Пабло железный друг! Он знакомит Уотербери с нужными людьми, делает для него телефонные звонки, всегда представляя его «романистом из Соединенных Штатов», а Уотербери, в свою очередь, захватывает на все встречи экземпляр своего первого романа с фотографией автора на обложке. Одним он говорит, что собирает материалы о современной политической жизни Аргентины, другим – что интересуется всем, что касается «грязной» войны. Он переходит от друга к другу, и каждый великодушно, с готовностью рассказывает свою версию событий.
Дома дела идут из рук вон плохо, тревожные известия потоком сыплются на него из телефонных разговоров с женой. Дочь сваливается с качелей, и нужны две тысячи долларов, чтобы поставить на место сломанные кости. Банк возвратил неоплаченными с десяток счетов, и жене пришлось занять денег у брата, чтобы заплатить по последней закладной. Хуже всего, что его агент, который после провала его второй книги становился все более уклончивым, сообщает, что теперь им будет заниматься новый молодой сотрудник агентства. «Вам нужен кто-нибудь более энергичный, чтобы заниматься вашей карьерой, Боб, и я полагаю, в ваших интересах, чтобы вас обслуживал человек со свежим взглядом». Отказ вводит Уотербери в депрессию: это профессиональное заключение о том, что он не в состоянии написать даже рыночную дешевку. В течение нескольких дней он пребывает в полном унынии и не в состоянии продолжать свои поиски.
И как раз в тот момент, когда это кажется совершенно невозможным, когда он начинает видеть себя глазами своего агента и понимать, что мечта, заставившая его бросить карьеру, окончательно умерла, у стойки портье в отеле «Сан-Антонио» появляется Поле́. На ней узкое черное платье с разрезом до бедра. «Почему вы не заходите ко мне?» – выговаривает она ему.
По правде говоря, он не мог выбросить ее из головы. По ночам он терзался фантазиями о ее порношоу, а днем она возвращалась к нему мимолетными воспоминаниями о том танце или о том, как глубоко она поняла его, выразив это чувство фразой: «Это так трудно – сделать больше, правда?» Он несколько раз прохаживался около ее квартиры, представляя себе, какое презрение она будет испытывать к нему, если он объявится у нее. Больше того, он любит жену, которая всегда его опора и поддержка, и своего ребенка, для которого он – весь мир. Вот почему он не заходил к ней. Но теперь она перед ним во всей обманчивой роскоши, какую может придумать Буэнос-Айрес.
«Я пришла захватить вас на уроки танго. Это очень важно для ваших исследований!»
Он сдается мечте. Она увозит его в такси, и ко времени, когда они добираются до «Конфитерии Идеаль», он снова писатель, он в объятиях танго, которое управляет его движениями, он все время чувствует запах табака, манящего, жаркого тела, и его рука такая же влажная, как и лежащая на ней рука Поле́. «Boludo, ты наступил мне на ногу!»
«Ради бога, прости! У меня две левые ноги».
Поле́ смеется: «Ничего, ничего. Теперь попробуем еще раз. Сначала в сторону, потом вместе, да, да, так, теперь три шага. Ты же опрокинешь меня, ну что за идиот!» В «Конфитерии Идеаль» все уже знают Поле́: «Идеаль» – одна из кондитерских времен начала века, отделанная темным дубом, мраморные столики и витражи на потолке. Таких осталось всего несколько: «Тортони», «Эль-Агила». Старые, еще двадцатых годов, машинописные листочки и чугунные кассовые аппараты всегда окутаны облачком ностальгии, как что-то из детства, которого не было. В танцевальном зале наверху шесть дней в году дают уроки танго. Таким способом Поле́ зарабатывает несколько песо. По голодным лицам многих мужчин Уотербери чувствует, что у нее много поклонников. Одинокие старые вдовцы с седыми головами и в потертых пиджаках, стеснительные муниципальные служащие, у которых две левые ноги. Уотербери чувствует себя неловко, видя их страждущие взгляды, но отбрасывает это чувство ради излучающей страсть женщины у него в объятиях. Он держит руку на ее спине, чувствуя, как под хлопчатобумажной тканью вибрируют ее мышцы, и вспоминает ее зажатой между двумя мужчинами, готовой сделать все, что угодно, и совершенно доступной. И еще: что может быть общего у той картинки и этой женщины перед ним? Он путает движение, и она отталкивает его назад: «Хватит топтать мне пальцы!» Она замечает испуганный взгляд на лице Уотербери, сердитые взгляды коллег-учителей и соскальзывает обратно в его объятия, ее груди и живот упираются в него. Она кладет руку ему на плечо, другую на талию и ждет, почти без надежды, когда он прижмет ее к себе: «Я никудышная учительница… Знаю. Попробуем еще раз».
