Альберт Пиньоль - Холодная кожа

Зачем я задавал вопросы, на которые невозможно найти ответа? Я был жив. Меня уже давно могло не быть на этом свете, а я жил. Надо удовлетвориться этим и не просить большего. Чудовища давно могли бы разорвать меня в клочья, и мой труп разлагался бы на дне Атлантического океана. И тем не менее я находился рядом с ней и мог ласкать ее, не зная ограничений, забыв обо всем. Однако мои попытки стать ей ближе каждый раз заканчивались неудачей.

Мог ли я удивляться этой настороженности, зная, как она жила на маяке раньше? Как бы то ни было, ее отношения с этим человеком переплетались с моими. Более того, сначала я даже стал соучастником его жестокости. С другой стороны, без сомнения, никто не удерживал ее на маяке силой. Казалось, она не испытывала к Каффу ни ненависти за совершенное над ней насилие, ни благодарности за предоставленную защиту. Словно этот ограниченный человек, который грубо овладевал ею, унижал ее и бил, был просто неизбежным злом и не более того.

Любовные ласки приоткрывали какую — то иную дверь, я читал это на ее лице. Она смотрела на меня словно через толстое стекло, с выражением, которое легко можно было спутать с нежностью. Эти всплески желания, несмотря на всю их убогость, все же немного приближались к какому — то подобию любви. Но это был только мираж. Даже под пыткой она бы не стала отвечать мне лаской. Когда я пытался начать с ней разговор с откровенностью, достойной нашей участи двух самых одиноких на планете любовников, когда обнимал ее слишком крепко, глаза Анерис затуманивались, как у умирающей птицы.

Однако не стоило даже пытаться описать нашу жизнь, она не следовала никакому сценарию; маяк принадлежал к области непредсказуемого, и наша история потекла далее по очень извилистому руслу.

15

Однажды малыши не появились в обычный час. Ближе к полудню, когда стало очевидно, что они уже не придут, Треугольник расположился на скале, как орленок, и стал пристально смотреть на океан. Но его тревога длилась недолго. Вскоре он уже обнимал мое колено и извивался всем телом. Таким образом проказник выражал свое нетерпение, когда ему хотелось играть.

Больше всех переживал по поводу исчезновения малышей я. Они были единственной отдушиной на этой обожженной порохом земле. Анерис пребывала в своем обычном непроницаемом молчании. Батис ощущал прилив энергии, он был счастлив, что могло показаться странным. Но таковым не являлось. Хотя Кафф никогда бы в этом не признался, он понимал, что малыши были каким — то сигналом. Сейчас, когда они исчезли, его порядок восстанавливался. И точка. Ему не приходило в голову, что вслед за исчезновением малышей могло произойти какое — то новое событие.

Я наблюдал за ним, когда он раскладывал боеприпасы, устраивал новые заграждения, готовил новое оружие. Батис соорудил из пустых консервных банок некое подобие органа, в трубы которого положил оставшиеся сигнальные ракеты, чтобы стрелять ими, как снарядами. Он много болтал и даже смеялся. Возможность обстрелять нападающих разноцветными ракетами чрезвычайно его вдохновляла. Кафф шутил по этому поводу, но меня нисколько не радовал его черный юмор.

Это было воодушевление умирающего. Выиграть битву мы не могли. Держаться до последнего патрона, возможно, оправдывало его понимание жизни, но никогда бы ее не спасло.

Мы пообедали вместе.

— Возможно, они не станут дожидаться ночи, — сказал я.

— Можете на меня рассчитывать, — повторял Кафф. — Я им задам перца.

И смеялся, морща нос, как кролик.

— А что, если они не собираются нас убивать? Вы все равно будете стрелять?

— А вы? — спросил он. — Не будете стрелять, если они попытаются это сделать?

Анерис сидела на полу, скрестив ноги. Ее глаза были открыты, но смотрели в никуда. Она не шевелилась, точно спала наяву. Я подумал, что наши баталии вертятся вокруг нее, как планеты вокруг солнца. Батис улегся на кровать, заскрипели пружины. Его огромный живот то поднимался, то опускался. Кафф не спал, но и не бодрствовал, так же, как Анерис. Что делал я посередине комнаты с винтовкой в руках? Мой разум говорил, что я держал ее из предосторожности, а сердце говорило, что я делал это по обязанности. Батис открыл глаза. Он смотрел в потолок не мигая и, не поднимаясь с кровати, спросил:

— Вы хорошо закрыли дверь?

Я понял ход его мыслей. Таким образом, он по — своему принимал возможность того, что омохитхи придут при свете дня. Но эта фраза вызвала у меня и иные чувства. На протяжении последних дней Кафф смотрел сквозь пальцы на мое решение опекать Треугольника. Где он был сейчас? Батисом руководили исключительно практические соображения: он боялся, что озорник учинит какую — нибудь глупость во время боя. Меня раздосадовало, что именно Кафф напоминал мне об этом.

Я бегом спустился по лестнице. Внизу его не было. Я выбежал с маяка, замирая от страха. Там, на границе леса, я увидел его. Свет заходившего солнца отбрасывал на снег голубоватые отблески. Треугольник сосал палец и, увидев меня, засмеялся. Несколько омохитхов стояли на коленях возле него; они обнимали его и дружелюбно говорили ему что — то на ухо. За деревьями виднелись еще шесть или семь его сородичей. Я разглядел только их светящиеся глаза и лысые головы.

Мороз пробежал у меня по коже. Однако никакой западни тут не было. Множество рук омохитхов подтолкнули Треугольника, и он подбежал ко мне. Пошел дождь. Крупные капли стучали — тон, тон, тон — и пробивали в снегу кратеры, как маленькие метеориты. Треугольник вцепился в мое колено, требуя, чтобы я посадил его на закорки. Все его интересы сводились к одному: во что мы будем играть.

Вероятно, омохитхи ожидали какого — то ответа на свой жест доброй воли. Но вдруг мне показалось, что их лица напряглись. Я обернулся и заметил Батиса, который наблюдал за нашей сценой. Он метался по балкону, как нервный скунс. На перилах ему уже удалось закрепить свое изобретение.

— Они пришли с миром, Батис! — крикнул я, одной рукой прикрывая Треугольника, а второй размахивая в воздухе. — Они нам не желают зла!

— Прячьтесь на маяке, Камерад! Я вас прикрою!

Он пытался привести в действие свое орудие. При помощи шнура Кафф соединил ракеты, которые заложил в жестяные трубки. Жерла этого орудия целились прямо в нас.

— Не делайте этого, Кафф! Не поджигайте фитиль!

Но он его поджег. Стволы были недостаточно длинными, и ракеты взлетели беспорядочно. Одни осыпали нас искрами, пролетая над головами, другие падали на землю и подскакивали несколько раз, прежде чем разорваться. Восьмицветный фейерверк горел над долиной. Я упал на землю, прикрывая своим телом Треугольника, но во время этой безумной атаки он выскользнул из-под меня, точно рыбка.

Омохитхи прыгали взад и вперед, стараясь увернуться от ракет и пуль Батиса, которые свистели рядом с моей головой, жужжали, как пчелы, решившие устроить себе гнездо у меня в ухе. Треугольник плакал от страха, стоя на полпути между мной и своими сородичами. Я присел на корточки и жестом позвал его к себе, обещая защитить от любой беды. Он колебался, не зная, искать ли убежища у меня или бежать к морю. Его внутренняя борьба причиняла мне боль. Мне казалось, что нас словно разделила стеклянная стена, в которой невозможно было найти даже маленькую лазейку, чтобы снова оказаться вместе. Наконец он отступил на несколько шагов. Потом удалился в сторону моря. Я увидел, как он прыгнул в волны. Получи я удар штыком между ребер, мне было бы не так больно.

Добравшись до маяка, я взлетел вверх, перепрыгивая через ступеньки, и в ярости схватил Каффа за грудки. Я сжал его с такой силой, что одна из пуговиц его бушлата осталась у меня в кулаке.

— Я вам жизнь спас! — протестовал он.

— Спас жизнь? — зарычал я. — Вы разрушили последнюю нашу возможность ее сохранить!

Я вышел на балкон. Как этого и следовало ожидать, омохитхи растворились. Треугольника тоже не было видно. Скоро стемнеет. К дождю присоединились порывы сильного ветра. Трубки орудия Батиса — идиотские жестянки — звенели, ударяясь об ограду балкона. Сначала этот шум бесил меня, но потом заставил погрузиться в безнадежную меланхолию. «Какой ничтожный заупокойный звон», — сказал я себе. Батис пристально всматривался вдаль и повторял:

— Где они, где, где?

Мне не оставалось ничего другого, как сжимать в руках винтовку и плевать на ветер. Иногда я с горечью бросал ему какое — нибудь оскорбление. Мы следили друг за другом то исподтишка, то открыто. Наступила темнота. Положение стало абсурдным до крайности. Мы не произносили ни слова, сидя каждый на своем конце балкона, и уже не знали, следим ли мы за движениями в темноте или друг за другом. До самой полуночи ничего не происходило. Дождь смывал остатки снега, сбегал ручейками по выемкам гранита и уносил к морю плоты мертвых веток.

Неожиданно луна раздвинула тучи, которые ее закрывали. Это позволило нам разглядеть нескольких омохитхов. Они были у опушки леса, там же, где и раньше, и не делали никаких попыток, чтобы приблизиться к маяку. Я искал глазами Треугольника. Батис выстрелил. Омохитхи пригнулись, некоторые опустились на четвереньки и бросились наутек.