Михаил Ахманов - Крысолов

— Поговорим? — предложил мормоныш.

— О чем? — спросил я, придвинувшись на шаг.

— О том, что лежит в вашем кармане, и о других аналогичных предметах. Ценою в десять тысяч долларов.

— С перечислением в банк “Хоттингер и Ги”?

— Или в любой другой, если вам будет угодно. Так что же вы можете мне предложить?

— Сперва хотелось бы кое-что выяснить. Эти — с вами? — Я кивнул на распростертые тела.

— Предположим, да. Это что-нибудь меняет?

— Собственно, ничего. Но я так любопытен… Вечные вопросы — зачем, почему, отчего… Так вот: зачем? Зачем, если мы договорились и банк “Хоттингер и Ги” меня вполне устраивает?

Я сделал еще один шаг. Бешенство уже не туманило мне голову; ярость стала кристально чистой, острой и холодной, как арктические льды. Я представил, как сломаю ему хребет, и чуть не застонал от наслаждения. — Мы договариваемся не только с вами, — пояснил мормоныш без всяких признаков смущения. — Этот, — он ткнул стволом в Танцора, — негодяй, однако полезный союзник. Мы его нашли и заключили договор: что-то ему, что-то нам. Обычный бизнес, не так ли?

— Значит, что-то ему, что-то вам… А что мне?

Еще один шаг, но на этом мое везение кончилось: мормоныш понял, что ему заговаривают зубы, и отступил к углу веранды.

"Прр-рофессионал! — как выражается Петруша. — Крр-ровь и крр-рест!

Прр-ропади он прр-ропадом! Как же мне достать этого сукина сына?” — Ближе не подходите, Дмитрий Григорьевич, — предупредил Джек-Джон-Джим. — В данный момент я предпочитаю общаться с вами на расстоянии. Я совсем не хочу прострелить вам ногу.

Внезапно я понял, что он боится. Боится до судорог! Не знаю, что там ему удалось разглядеть и что услышать — может быть, все, так как заборчик у меня символический, а кусты за ним негустые. Но финальную часть переговоров с Танцором он, кажется, видел. И догадался, что три черных пояса его не спасут. Только пистолет! Плюс дистанция метров десять.

Наблюдая за своим состоянием, я отметил, что начальный яростный взрыв уступает место холодной сосредоточенности. Нечто, ускорившее мою реакцию, утроившее силы, продолжало кипеть и бурлить, оставаясь, однако, под контролем разума, и разум подсказывал мне: не успею! Не достану, не дотянусь! Вот если б нашелся камень, килограммовый булыжник, и прямо в руке… Камнем я бы его пришиб! Определенно пришиб! Не знаю, что давало мне в том уверенность; видимо, алый амулет пробуждал не одну лишь звериную ярость, а что-то еще, что-то такое, что свойственно бойцам. Тореадорам, идеальным солдатам, суперкиллерам. Стиснув зубы от безысходности, я сделал крохотный шажок вперед. — Вы меня не поняли? — раздался тихий голос мормоныша. — Было сказано: не приближаться! — Ствол пистолета плавно пошел вниз, уставившись в мое колено. — Так хочется пожать вам руку и все простить, — со злобой процедил я. — Может, помиримся и поцелуемся? Как братья во Христе?

— В другой раз. — На губах Джека-Джона-Джима зазмеилась улыбка. — А теперь достаньте из кармана тот предмет и бросьте его мне. Спокойно, не торопясь, не… За его спиной в сгущавшихся сумерках мелькнула чья-то тень, раздался глухой удар, мормоныш вскрикнул, покачнулся и осел на землю. Вслед за его воплем — а может, и раньше — я услышал боевой клич, с каким ирокезы снимают скальпы с бледнолицых; потом на фоне кустов смородины обрисовалась фигурка Дарьи. Это была она, моя птичка… но в каком виде! Волосы растрепаны, щеки в саже, брови грозно сведены, губы стиснуты, глаза горят боевым задором, а в руках — поднятая к небу кочерга! Словом, валькирия, Рыжая Соня! Кочергой она и приложила мормоныша, действуя в точности так, как советовал своим ученикам Мартьянов: выскочить внезапно из-за угла и бить на поражение. Мы стояли над телом поверженного врага и молча глядели друг на друга. Глаза у Дарьи были совершенно круглыми.

Я первым нарушил молчание:

— Знаешь, милая, есть у меня один знакомый, любитель поэзии… кстати, Пашин шеф… Так вот, ему бы на ум пришли сейчас такие строки… — Подражая Мартьянову, я устремил взор в небеса, где уже загорались первые звезды, и с выражением произнес:

— Он мертвым пал. Моей рукой водила дикая отвага. Ты не заштопаешь иглой прореху, сделанную шпагой.

Моя принцесса ойкнула и опустила кочергу.

— Димочка, родной мой… неужели я его?.. Что же будет?.. Я ведь видела, как он тебе пистолетом грозит… Гангстер какой-то… И я его… я… Может, доктора вызвать?

Пришлось наклониться и пощупать пульс на шее Джека-Джона-Джима. Пульс еще бился.

— Живой! — успокоил я Дарью. — Крысы, они живучие, им доктора не нужны. Сейчас я его куда-нибудь утащу, а ты успокойся и в дом иди. Может, он на машине приехал… Пусть в ней и убирается. Хоть к доктору, хоть к дьяволу.

Дарья заметно приободрилась:

— А кто он такой, Димочка? Ты его знаешь?

Я пожал плечами, поднял пистолет с глушителем, взвесил его на ладони и сунул за пояс.

— Первый раз вижу, счастье мое. Жулик какой-то… а может, шутник… Пистолет-то у него, кстати, пластмассовый, игрушечный. Понимаешь, местность тут у нас глухая, леса дремучие, а он мимо шел, увидел беззащитного мужчину, вытащил пушку-игрушку и говорит: выворачивай карман! Кошелек или жизнь! Не рассчитал, поганец, что я под защитой амазонок.

— Амазонки! — уточнила Дарья и, гордо задрав нос, удалилась на веранду. Силы во мне так и играли — я с легкостью вскинул мормоныша на плечо. Он застонал и приоткрыл один глаз.

— Что… ох!.. Что это б-было?

— Пизанская башня.

— К-какая б-башня?

— Из итальянского города Пиза. Стояла, наклонившись, много лет, а потом рухнула. Тут вы мимо проходили. Ну и… — Я вытащил его на дорогу. — Где ваша тачка? Куда нести? Налево? Направо?

— Н-направо. — Он что-то неразборчиво пробормотал на английском — кажется, проклятие. Потом спросил:

— Разве м-мы в Италии? Я д-думал, под П-петербургом… — А вы в этом уверены?

Не чувствуя веса, я бодро топал по ухабистой дорожке и вскоре наткнулся на черный джип. “Чероки” стоял под деревьями и по причине сгущавшейся темноты был едва заметен — только хромированный бампер поблескивал. Мощная машина, повышенной проходимости… Танцор, разумеется, знал, на чем надо ехать в наши края: его любимый вишневый “мерc” засел бы в первой луже.

Сгрузив мормоныша на сиденье, я поинтересовался:

— Баранку крутить можете?

— Ох… — Он пощупал затылок. — М-могу… наверное, могу. — Тогда ждите. Сейчас доставлю прочих пострадавших. — Я сделал пару шагов, потом обернулся и сказал:

— Кстати, у одного из них переломаны ребра. Надо бы о нем позаботиться.

— П-позабочусь… Ох! Чем же вы все-таки меня?..

— There is a time to speak and a time to be silent [3], — пробормотал я и направился к дому.

Все-таки я их не убил — стриженый уже поднялся, бросил свой ножик и массировал живот, а черноволосый Конг сидел, привалившись к поленнице, и пытался вправить челюсть. У Танцора дела были похуже — скорчившись, он по-прежнему лежал на земле и временами глухо постанывал.

— Забирайте своего крестного папу и выметайтесь, — распорядился я. — Живо!

Пока Олаф Волосатый Член опять не осатанел.

Со стонами и охами они очистили территорию. Я отыскал футляр от алого гипноглифа, подобрал “Макаров” и ножик, а потом прошелся до ближайшего озерца. Уже совсем стемнело, но я тут знаю каждый корень, каждый куст, а что касается озер и прочих водоемов, их у нас не перечесть: идите прямо, и через семь шагов будете в воде по щиколотку, а может, и по горло. Этим Карелия и отличается от Андалусии.

Итак, я добрался до озера, швырнул в него нож и оба пистолета, промыл от грязи алый гипноглиф, вытер носовым платком и спрятал в футлярчик. Этот катализатор ярости на ощупь казался дисковидным и вовсе не похожим на цветок тюльпана; видимо, это являлось лишь зрительной иллюзией, тогда как тактильные ощущения меня не обманывали: диск, довольно плоский, диаметром в пару сантиметров. Под деревьями у озера царила темнота, но все же я старался не глядеть на амулет. Возбуждение мое прошло, наблюдался даже упадок сил, а кроме того — зверский голод. Видимо, потраченная энергия нуждалась в восполнении. С мыслями о скором ужине я помчался обратно, перепрыгнул три ступеньки крыльца и распахнул дверь на веранду — чистую, вымытую, с развешанными по окнам занавесочками. Под потолком тускло мерцала лампа в матерчатом абажуре, на газовой плите стояли чайник и кастрюля; чайник призывно булькал, а от кастрюли тянуло вкусными запахами.

Дарья встречала меня на пороге — умытая, благоухающая, уже не в джинсах, а в коротеньком халатике; глаза ее блестели, локоны рассыпались по плечам. Я потянул носом воздух, ориентируясь на кастрюлю, но она обняла меня и прошептала:

— Кажется, кто-то собирался подгрести ко мне с гнусными домогательствами?

Так вот, я буду сопротивляться! Изо всех сил!