Михаил Ахманов - Крысолов
— А вот и наш норвецкий аттюше, — хрипловатым баритоном произнес коренастый. — Как тебя? Олаф Волосатый Член? Так что же нам с тобою делать, фраерина? Грабки переломать? Или со шнифтов начнем? А может, цырлы подпалим? “Подпалят и переломают, — понял я. — Это не остроносый с его протоколами и разговорами; тут если и состоится разговор, то самый задушевный — в смысле изъятия души из тела”. Следующая мысль была о Дарье: еще не решив, бояться ли мне самому, я уже страшился за нее. Страшился? Слабо сказано! Я просто дрожал от ужаса и ненависти! А еще проклинал свою глупость. Вот так крысолов, перхоть неумытая, колобок хренов! От дедки ушел, от бабки ушел и в капкан попался! И кому? Не медведю, не волку, не лисичке-сестричке, а бритоголовым гаммикам! У которых два уха, а между ними — пустота, вакуум в минус пятой степени! Но все же они меня переиграли, и эта мысль, видимо, отразилась на моем лице.
— Не ожидал? — усмехнулся коренастый. — А ведь предупреждали тебя, козлик: найдешь и отдашь добром, будут бабки, а не отдашь… — Не отдашь, Танцор кивнет, и я из тебя подтяжки нарежу, — уточнил стриженый. Он шагнул ко мне, обогнув поленницу и стоявшего рядом с ней главаря, крепко взял за локоть и что-то сделал с ножом — что-то такое за моей спиной, чего я не мог увидеть, а лишь ощутить. Кончик стального лезвия кольнул меня под левую лопатку, словно напоминая, что до сердца осталось сантиметров восемь: исчезни эта дистанция — и все, конец. Или сначала все-таки нарежут подтяжек? — Что молчишь? — поинтересовался коренастый Танцор.
Я пожал плечами, и стальное шило вновь ужалило кожу. — А что сказать? Вот и молчу. Ничего не находил, и отдавать мне нечего… Я ведь думал, тот звонок — розыгрыш… Шутка! Кто-то из приятелей развлекается. Талдычит по фене, и все такое… Словом, для смеха.
Что еще я мог сказать? И вправду, ничего. Но ясно понимал, что если Дарья — не ровен час! — выйдет из дому, то тут я запою соловьем. Или ввяжусь в безнадежную драку. Силой меня бог не обидел, и с одним — может, с двумя — я бы справился, но трое это уже перебор. Явный перебор! Учили меня многому, учили, но вот убивать и калечить я был не мастер.
Рука Танцора нырнула в карман щегольской кожаной куртки. — Значит, думал, приятели развлекаются? Значит, не искал? А, случаем, ничего не нашел? Вот такого? — В его пальцах вдруг появился крохотный алый цилиндрик. — Таких вот штучек не видел, прибираясь в своей хибаре? Только другого цвета?
Я отрицательно покачал головой.
— Ну, лады… Может, и впрямь не видел. Может, я тебе верю, болт волосатый. Так что ж? — Он переглянулся с приятелями. — Разве это нам помеха? Если мы тоже решим поразвлечься?
Теперь коренастый разглядывал меня крохотными, близко посаженными глазками, перекатывая между ладоней маленький красный футляр. Тот, которого недоставало в пенале. Тот, который Серж таскал с собой… Если б я мог до него добраться!..
— Твой приятель, который давеча муху башкой словил, хитрое чмо… — Танцор подбросил футлярчик в воздух. — Были у него разные штучки-дрючки, были… Только не всякую стоит глядеть. Одни — так, для мебели, другие — для приварка, а на иные глянешь, и враз копыта отбросишь. Вот эта — для чего? Сердце у меня подпрыгнуло — он снова показывал мне алый цилиндрик, стиснув его между большим и указательным пальцами. Выходит, взять-то взяли, а посмотреть — боятся! Думают, не зря Сергей его с собой носил… Не зря! Вот только для чего — чтоб самому полюбоваться или гостям незваным предложить? Шансы были пятьдесят на пятьдесят, но привередничать не приходилось. — Первый раз вижу такую штуку, — пробормотал я, прищурившись, будто рассматривал футлярчик. — Там пленка? А цвет почему красный? Патроны для пленки обычно серые или черные.
— Соображает! Шустряк, хоть и с волосатой елдой! — Кивнув в мою сторону, коренастый протянул футляр черноволосому. — Сделаем так: ты, Антоша, сзади встань и держи его на перышке, а Конг пусть штучку ему преподнесет. И поглядим, чего случится. Может, просветление в мозгах, а может, полный облом по части крыши… Поглядим! — Он сплюнул и задумчиво поскреб подбородок. — Конг, слышь-ка! Ты зенки-то прижмурь… и не коси, не муську за титьки щупаешь… Черноволосый оскалился:
— А если клиент взволнуется? А у меня буркалы закрыты? — А если взволнуется, так мы его успокоим, — негромко пообещал коренастый, вытягивая из кармана пистолет. Если глаза меня не обманули, то это был видавший виды “Макаров” с вороненым кургузым стволом. — Замри так, чтоб я его башку видел! — распорядился Танцор, кивая черноволосому. — Я взволнованных не люблю… страсть не люблю… я сам взволнованный… что не по мне — враз дырка под прической!
Конг приблизился, встал сбоку от меня, прижмурил веки и начал сворачивать крышку с футлярчика. Мы были с ним одного роста, и его физиономия маячила прямо передо мной в сером свете надвигавшихся сумерек темным ликом вурдалака. За спиной я чувствовал лезвие ножа, по-прежнему упиравшегося под лопатку, и слышал сопение стриженого; его пальцы сомкнулись на моем предплечье, дыхание обдавало шею. Танцор стоял в пяти шагах — видимо, зная, что на таком расстоянии крошечный гипноглиф не разглядишь; рукоять пистолета стиснута в правой руке, а рука согнута в локте и кисть прижата к плечу, так что дуло глядит вверх. Классическая поза из голливудских боевиков… Из них он, наверно, и подцепил ее. Но позы позами, а я печенкой чувствовал, что он не промахнется. — Ну, начнем экскремент, — хрипло выдохнул Танцор и облизал губы. — А ты, веник, гляди, глазки не закрывай… Закроешь, веки вырежу и в пасть запихну. На широкой ладони черноволосого Конга алел игрушечный, с ноготь, тюльпан. Нет, не тюльпан! Маленький костер с багровыми скачущими языками, напоминавшими цветочные лепестки! Он разгорался все сильней и сильней, заслоняя поленницу дров, фигуру Танцора в коричневой кожаной куртке, бурые стволы сосен, разлапистую ель, что виднелась за ними, небо и розовые облака, подсвеченные садившимся солнцем.
Костер заполыхал с невыносимой яркостью, огненный протуберанец потянулся ко мне жарким шершавым драконьим языком, и в моих висках грохнуло. Я больше не был ни Дмитрием Хорошевым, ни математиком, ни крысоловом, ни вообще лояльной и цивилизованной общественной единицей — я, несомненно, сделался кем-то другим. Возможно, Конаном, варваром из Киммерии, который геройствовал в Дарьиных книжках, или Гераклом эллинских легенд; возможно, другой мифической личностью — из тех, которые носят львиные шкуры и пьют не квас, не лимонад, а исключительно кровь чудовищ. Многоголосые ветры гневно взревели за моей спиной, раздувая пожар вселенской ярости, в ушах зазвенели литавры, жилы на шее напряглись, а пальцы стриженого, лежавшие на моем предплечье, внезапно стали вялыми и слабыми, как у столетнего старца.
— Убери руки, мразь! — прохрипел я и резко, с чудовищной силой двинул локтем назад, попав ему в солнечное сплетение. В следующие, стремительно промелькнувшие секунды тело мое вдруг обрело отдельную от разума жизнь: я словно наблюдал со стороны, как швыряю темноволосого Конга под ноги Танцору, как тот валится навзничь, выронив пистолет, как мой каблук сокрушает чьи-то ребра, как кто-то стонет — жалобно, чуть слышно, как на мои штанины брызжет кровь, как я наклоняюсь, хватаю упавшее наземь полено и… Рядом с поленом, втоптанный в землю, лежал гипноглиф, и только редкие алые искры просвечивали сквозь покрывавшую его грязь. Бешенство мое еще не утихло, ярость не насытилась, но я внезапно вспомнил, что самое важное — драгоценный амулет: эта мысль пробилась в сознание берсерка и завладела мной. Я схватил гипноглиф скрюченными пальцами, поднялся, сунул в карман и осмотрел поле битвы. Стриженого мой удар отбросил к стене дома; он приложился к ней затылком и теперь тихо дремал, не выпустив из кулака свой бесполезный ножик и свесив голову на грудь. Танцор и черноволосый тоже были без сознания; Конгу я, вероятно, свернул челюсть и раскровянил нос, а Танцор глухо стонал в беспамятстве, прижимая ладонь к ребрам.
Секунду я колебался, кого первым добить, потом, оскалив зубы, шагнул к Танцору и услышал:
— Браво, Дмитрий Григорьевич! Не ожидал от вас подобной прыти!
Я обернулся и увидел бледное лицо мормоныша.
Глава 15
Джек-Джон-Джим стоял метрах в десяти от меня, рядом с углом бревенчатого сруба. С нашей последней — и единственной — встречи он разительно переменился. Выговор его был чист, без всяких следов акцента, одежда была вполне мирской — вельветовые штаны и толстой вязки свитер с закатанными по локоть рукавами, с рожи исчезла умильная мина пастыря-рыбаря, который обещает неразумным рыбкам, что в тенетах господних им будет куда вольготнее, чем на дьявольской сковороде. Фигура его, по-прежнему тощая и узкоплечая, уже не казалась мне субтильной; шея, руки и запястья были тонкими, но жилистыми, крепкими, и держался мой мормоныш так, будто дома, в заветном сундучке, хранились у него три каратистских пояса, и все как один — черные. Имелись и другие перемены — скажем, пистолет с глушителем, глядевший мне прямо в лоб. И не какой-нибудь там “макар” пятидесятого года выпуска, а что-то современное, скорострельное, заграничное и абсолютно смертоубийственное.
