Мартин Сутер - Small World

— У меня здесь есть все, что мне нужно, и за мной прекрасно ухаживают. Неверный супруг тоже далеко не идеальное общество для будущей матери.

— Это больше не повторится.

— Зато повторялось уже слишком часто.

— Все опять наладится.

— Нет.

Это прозвучало так, словно Симона долго обо всем размышляла. Хотя на самом деле только сейчас, в эту секунду, ей все стало абсолютно ясно. Нет, ничего больше не наладится. Никогда. Пришло время задуматься, как жить дальше.

— Что это значит?

— Еще не знаю.

— Не делай глупостей.

— И не подумаю. Томас встал.

— Передать что-нибудь Урсу? Симона покачала головой.

— Поправляйся быстрее. — сказал Томас и двинулся к двери.

— Ты был у Конрада?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю, о чем с ним говорить.

— О старых временах.

— Старые времена старят человека. — ухмыльнулся Томас и вышел из комнаты. С этого момента Симона пошла на поправку. Внезапная уверенность, что она не любит Урса и не хочет дальше жить с ним. вернула Симоне хорошее самочувствие.

Насколько внезапно улучшилось здоровье Симоны, настолько же резко ухудшилось оно у Конрада. Он несколько раз пытался ночью встать. Каждый раз это замечала сестра Ранья, не спускавшая глаз с монитора, она своевременно появлялась в его комнате, предотвращая самое страшное.

При анализе записей доктора Кундерта обеспокоил тот факт, что Конрад стал хуже говорить по-английски. Он долго подыскивал слова и путал их с французскими и испанскими. Доктор Кундерт был готов к тому, что состояние пациента ухудшится. Когда в этот день Симона собралась после обеда провести очередную фотобеседу с Конрадом, он с особым напряжением вглядывался в монитор. Через две-три минуты он уже знал, что его опасения подтвердились. Конрад Ланг хотя и проявлял интерес к снимкам, которые ему показывала Симона, но так. как будто видел их впервые. Он не смог ответить почти ни на один стандартный вопрос и не выдал ни одного из своих стандартных комментариев. Симоне все время приходилось помогать ему обговоренными на этот случай подсказками. И все чаще Симона бросала растерянный взгляд на скрытую телекамеру.

Когда она дошла до фотографии с «мерседесом», Кундерт вскочил со своего стула. Он встал и подошел поближе к монитору.

Симона задала свой обычный вопрос:

— А вот здесь это Эльвира?

Конрад, как всегда, медлил. Но на сей раз явно не для того, чтобы подержать Симону в неведении, а чтобы действительно что-то вспомнить. Но потом все же утвердительно кивнул и усмехнулся. Симона тоже облегченно усмехнулась, и Кундерт у монитора сделал то же самое. Конрад Ланг показал на вихор Кони, торчавший из-за заднего левого крыла, и сказал:

— Томикони.

Потом показал на Томи, спрятавшегося между левой передней фарой и радиатором, и сказал:

— Конитоми.

Симона попробовала импровизировать. Она показала на спрятавшегося мальчика, которого Конрад до сих пор всегда называл Кони, и спросила:

— Кони?

Конрад радостно покачал головой и выпалил:

— Томи.

— А сколько километров дает «мерседес»? — спросила она.

— Понятия не имею.

Кундерт и Симона рассматривали фотографию вместе.

— Когда вы показали на Кони, он сказал «Томикони»?

— А когда на Томи, то «Конитоми», — ответила Симона.

— Он попытался сделать вид, что не знает больше, где кто из мальчиков спрятался.

— А почему он поменял имя, когда я хотела докопаться?

— Потому что к этому моменту он уже забыл свой трюк с Томикони и Конитоми. Симона была обескуражена.

— Означает ли это, что лекарство не подействовало?

— Оно еще не могло подействовать. Это означает всего лишь, что болезнь развивается своим чередом. Но о действии РОМ-55 нам это ничего не говорит. Это лишь означает, что дальнейшие связи нервных клеток атрофировались, прежде чем лекарство успело подействовать. Нам просто не повезло.

— И прежде всего Конраду.

— Прежде всего ему.

Оба помолчали. Потом Симона сказала:

— Представьте себе, оно действует, а там уже нет ничего живого. Такую картину Кундерт вполне был готов себе представить.

Кони видел в комнате лица. Они смотрели на него с обоев и занавесок. Многие были очень злыми. Некоторые были любезными, но все равно злыми. И только немногие просто приветливыми.

Если он не двигался, они не глядели на него и не могли ничего ему сделать. Спасения от них не было, даже если выключить свет. Тогда появлялись другие лица. Те корчили гримасы, когда дул ветер. И еще приходили звери, садились на стул и следили за ним. Поэтому лучше было не гасить свет. Так по крайней мере удавалось постоянно держать их в поле зрения.

Надежды, что изменения в состоянии Конрада связаны с временным кризисом, лопнули в ближайшие же дни.

Не столь разочаровывающим было только сообщение Жозелин Жобер. Конрад по-прежнему с увлечением рисовал акварели. Однако они становились все более абстрактными, и орфография в надписях, которыми он всегда наделял свои картины, тоже изрядно хромала. Почти в каждом втором слове буквы и слоги повторялись, потому что он забывал, что уже написал их. «ЕвЕвропа», писал он, или «Ябяблонолоня». Как и прежде, он всегда подпевал ей без слов, если она пела ему на своем ломаном немецком походные, рождественские или студенческие песни.

А на фотографии, показываемые ему Симоной, он теперь реагировал пассивно. И больше не говорил: «Венеция», «Милан» или «У моря», когда она спрашивала его, где это было. В лучшем случае он кивал, если она спрашивала сама: «Это у моря?» или «Это в Венеции?». Но теперь она могла показать ему фото, сделанное в Венеции, и спросить: «Это в Париже?», он все равно бы кивнул. Различить себя и Томаса он тоже больше не мог. Он путался, где кто, и называл обоих «Томикони» и «Конитоми». Зато Эльвиру Зенн он узнавал на всех снимках и называл ее не иначе как «мама Вира».

Симона была подавлена и, вернувшись к себе в комнату, бросила фотографии на стол.

— Я рад, что тебе уже лучше, — произнес голос у нее за спиной. Это был Томас Кох. Он сидел на краю постели и теперь встал. Симона смотрела на него выжидательно.

— Меня пустила сестра. Вспомнила, вероятно, что этот дом мой.

— Я не вернусь назад в виллу, если ты пришел за этим.

— Это ваши дела с Урсом. Симона ждала.

— Как здоровье Кони? Симона пожала плечами.

— Сегодня так себе.

— А чудодейственное лекарство?

— Никакого результата, — сказала она. — Пока еще, — добавила она быстро.

Симона еще никогда не видела Томаса Коха таким. От его самоуверенности не осталось и следа. Он смущенно стоял в этой маленькой простой комнатке, не знал, куда деть свои руки, и, похоже, был чем-то серьезно обеспокоен.

— Ну ты садись.

— У меня не так много времени. — Он взял со стола фотографии и с отсутствующим видом стал перебирать их. Симону охватил страх. Но Томасу явно было безразлично, откуда они у нее.

— Так много воспоминаний, — пробормотал он задумчиво.

— Для него с каждым днем их становится все меньше и меньше. — Симона показала на одного из мальчиков под тентом на пляже. Квадратный череп, узко посаженные глаза. — Это ведь ты, да?

— Ну ты же видишь.

— Кони больше не может отличить вас друг от друга. Иногда он называет тебя Кони, себя иногда Томи, а чаще говорит Томикони или Конитоми.

— Ужасная болезнь. — Томас продолжал перебирать фотографии.

— Хочешь его увидеть?

— Нет, — сказал он как-то поспешно. — Нет, может, в другой раз. Пойми меня правильно.

Симона поняла. Томас Кох был очень озабочен. Но только не по поводу Конрада Ланга, а по поводу самого себя,

Конитоми мог бы уже лечь спать. Он устал. Но он не хотел этого. Если он заснет, они придут и станут его колоть.

Томикони не знал, что лучше: если не зажигать свет, они его не увидят. А если зажечь свет, тогда он вовремя заметит, что они идут. Если же он все-таки заснет, то может пропустить момент, когда они зажгут свет. И тогда уже все, слишком поздно, потому что они уже будут здесь. Если он, конечно, спрячется, тогда они, может, и уйдут.

Конитоми тихонько откинул одеяло и поджал ноги. Это было не так просто. К левой ноге они привязали ему что-то тяжелое, чтобы он не мог убежать. Теперь спустить ноги с кровати. Сначала правую, потом эту, тяжелую. Он съехал с края кровати. И стоял возле нее. Где бы ему спрятаться?

Слишком поздно. Зажегся свет.

— Не надо меня колоть, — захныкал Томикони.

— Now there, now there (Ну, ну, не плачь!), — успокоила его сестра Ранья.

С того дня, как его не пустили в гостевой домик, сказав, что Симону нельзя тревожить, Урс Кох выждал без малого четыре недели. За это время о самочувствии своей жены он справлялся через третьих лиц. Он обладал уже достаточным жизненным опытом и знал, что лучше всего придерживаться тактики «не бегать за женщинами, тогда они сами прибегут».

В случае с Симоной, которую он, несмотря на ее резкий протест, объяснимый, по-видимому, ее беременностью, считал покладистой, такая тактика тоже должна была сработать. И поэтому, когда его отец сказал: «Тебе бы надо быть к ней повнимательнее, а то как бы ей не взбрели в голову дурные мысли», он сразу спросил: «Самоубийство?» Но тот ответил: «Развод», и тогда Урс только усмехнулся и выбросил это из головы. Он решил еще немного подождать. Но потом, когда она по-прежнему не давала ничего о себе знать, он подумал, что пора сменить тактику.