Стивен Кинг - Долорес Клейборн
– Помогиии, До-лоррр-ииссс! – доносилось до меня. Глухой такой, отраженный звук, будто он в пещере кричал. Я включила фонарик и хотела внутрь заглянуть, но не смогла. Дыра в крышке была слишком далеко от краев, и луч только самый верх колодца освещал – обросшие мхом гранитные глыбы. Мох в свете фонарика выглядел черным и ядовитым.
Джо увидел свет.
– Долорес? – кричит. – Бога ради, помоги! Я весь искалечен!
Теперь казалось, что это у него рот грязью набит. Я не ответила – у меня такое чувство было, что я сразу свихнусь, если заговорю с ним. Просто отложила фонарик, протянула руку, насколько длины хватило, и достала-таки до края дыры. Я рванула доску, и она сразу обломилась, точно гнилой зуб.
– Долорес! – завопил он, едва услышал треск. – Слава тебе, Господи!
Я ничего не ответила, а продолжала доски обламывать одну за другой. К этому времени совсем развиднелось и птицы запели, точно летом на утренней заре. Однако небо еще было куда темнее, чем ему полагается в этот час. Звезды все погасли, но светляки еще летали. А я все обползаю колодец на коленях и ломаю доски.
– Долорес! – стонет его голос. – Забирай деньги! Все до последнего цента! И я больше до Селены не дотронусь. Господом Богом клянусь и всеми Его ангелами! Только помоги, родная, мне вылезти!
Тут я обломила последнюю доску – она вся была под плетями ежевики – и бросила ее себе за спину, а потом посветила фонариком вниз.
Луч сразу упал на его запрокинутое лицо, и я вскрикнула. Такой белый кружок с двумя черными дырками. Мне даже почудилось, что он зачем-то себе в глаза по камню вставил. Но тут он замигал, и вижу: на меня просто его глаза смотрят. Я себе представила, что они такое видят – да ничего: только яркий круг света и в нем – черную женскую голову.
Он стоял на коленях, а его подбородок, шея и грудь рубашки залиты кровью. Когда он открыл рот и выкрикнул мое имя, оттуда опять кровью плеснуло. Падая, он все ребра переломал, и они, верно, ему в легкие впивались, точно иголки дикобраза.
Я не знала, что делать. Скорчилась на краю, чувствую, как возвращается жара – шеей, руками, ногами чувствую, – и свечу на него фонариком. Тут он вздернул руки и вроде бы заплескал ими, будто тонул, и я не выдержала. Погасила фонарик и отползла от края самую чуточку. Сижу там, скорчилась в комок, обхватила свои исцарапанные колени и дрожу вся.
– Помоги! – кричит он снизу. – Помоги! – да: – Помогиии! – А под конец: – Помогиииииииии! До-лоррр-ииссс!
Жутко это было, так жутко, что и вообразить невозможно. И продолжалось, продолжалось, пока я уж думала, что с ума сойду. Затмение кончилось, птицы перестали петь свои утренние песни, светляки кончили кружить – а может, я их просто видеть перестала. И в проливе, слышу, лодки сигналят и перекликаются, а он все не перестает. То просит и называет меня лапочкой, и перечисляет все, что сделает, если я его вытащу: построит нам новый дом и купит мне «бьюик», о котором я, дескать, всегда мечтала. А потом принимается меня проклинать и обещает привязать меня к стенке и засадить мне раскаленную кочергу между ног – полюбуется, как я на ней верчусь, и прикончит меня.
И даже попросил, чтоб я скинула ему эту бутылку «Джонни Уокера». Можете этому поверить? Просто изнывал по ней, а когда понял, что не получит ее, обозвал меня старой, грязной, рваной дыркой.
Наконец начало темнеть – по-настоящему темнеть, то есть уже полдевятого было, если не все девять. Я начала прислушиваться, но по Восточной дороге вроде бы пока ни одна машина не проехала. Хорошо, конечно, только я знала, что моя удача долго тянуться не будет.
Потом я вдруг вздернула голову и сообразила, что немножко задремала. Недолго – небо еще светлым оставалось, но светляки уже снова плясали, и сова опять заухала. Во второй раз за день это приятней звучало.
Я чуть подвинулась и просто зубами заскрипела, до того у меня руки-ноги затекли. И сразу так закололо ниже колен, хоть плачь. Зато в колодце тихо было, и я уж понадеялась, что он все-таки помер – скончался, пока я спала. И тут же услышала шорохи, постанывания и всхлипывания. Всхлипывания – они хуже всего – были, значит, каждое движение его как ножом резало.
Я оперлась на левую руку и опять посветила в колодец. Еле себя заставила, особенно потому, что вокруг уже совсем темно стало. Он умудрился подняться на ноги, и луч фонарика отражался от лужиц вокруг его рабочих сапог. И мне вспомнилось, как я солнце увидела в осколках дымчатых стекол, когда ему надоело меня душить и я на пол свалилась.
И теперь я наконец поняла, что произошло – почему, пролетев тридцать с лишним футов, он только расшибся, а не помер на месте. Колодец уже не был сухим. Нет, вода в нем не поднялась, не то бы он в ней захлебнулся, как крыса в дождевой бочке, но дно было сырым и мягким. Это смягчило удар, ну и что он пьян был, тоже, наверное, поспособствовало.
Он стоял там – голова опушена, покачивается, а ладонями в стенку уперся, чтоб снова не упасть. Тут он поглядел вверх, увидел меня и ухмыльнулся. Меня от этой ухмылки мороз по коже продрал, Энди, потому как это была ухмылка покойника – покойника, у которого лицо и рубашка вся в крови, покойника, у которого вместо глаз будто два камня.
И тут он полез вверх по стенке.
Я гляжу и своим глазам не верю. Всовывает пальцы между камнями, которые из стенки торчат, и подтягивается, пока ногой опору не отыщет. Минуту передохнул, и вижу – его рука опять над головой шарит, словно жирный белый слизняк. Нашел выступ, уцепился, другой рукой перехватил и снова подтянулся. Когда опять остановился передохнуть, то задрал окровавленное лицо, и в луче фонарика я увидела, как ему на щеки и плечи кусочки мха сыплются.
И он ухмыляется, ухмыляется…
Энди, ты мне не дашь еще выпить? Да нет, не виски – его на сегодня хватит. А просто водички.
Спасибо. Большое спасибо.
Ну он новый выступ нащупывал, но тут нога у него соскользнула, и он опять вниз рухнул. Грязь так и чмокнула, когда он на задницу плюхнулся. Вскрикнул и за грудь ухватился, как актеры в телевизоре, когда сердечный припадок изображают, и голова у него упала на грудь.
Тут я не выдержала. Выбралась из ежевики и бегом к дому. И сразу в ванную. Тут меня выворотило. Потом пошла в спальню и легла. Меня всю колотило, а в голове одна мысль: что, если он все равно жив? Что, если он ночь проживет? Что, если еще дни и дни протянет, слизывая капли воды со стенок или зачерпывая ту, что поверх грязи просочится? Что, если он будет звать на помощь, пока его не услышат Кэроны, или Ленгджиллы, или Джолендеры и не вызовут Гаррета Тибодо? Не то кто-нибудь заглянет завтра в дом – какой-нибудь его собутыльник, либо позвать его мотор починить или с ними в море пойти, – заглянет и услышит, что в ежевике кто-то кричит? Что тогда, Долорес?
И тут еще один голос ответил на все эти вопросы. Думается, это внутренний глаз говорил, только, по-моему, звучал он не как голос Долорес Клейборн, а больше как голос Веры Донован – четкий, сухой, Целуй-Меня-В-Задницу, если не нравится. «Ну, конечно, он уже покойник, – говорил этот голос. – А нет, так скоро будет. Умрет от шока, переохлаждения и проткнутых легких. Возможно, не все поверят, что человек может умереть от переохлаждения в июльскую ночь, – но им просто не доводилось провести несколько часов в тридцати футах под землей на мокрых камнях. Я понимаю, что обо всем этом думать не так уж приятно, Долорес, но зато перестанешь тревожиться. Поспи-ка, а потом сходишь туда, посмотришь и сама увидишь».
Я не знала, верно он говорит или нет, только вроде бы выходило, что верно, и я попробовала заснуть. Только ничего не вышло. Чуть задремлю, так словно слышу, что Джо бредет вдоль сарая к задней двери, и чуть где что скрипнет, я сразу вскидывалась.
Ну, и не выдержала. Сняла платье, натянула джинсы и свитер (эка хватилась, небось вы думаете), забрала фонарик с пола ванной рядом со стульчиком, где я его бросила, когда меня рвать начало. И пошла назад.
Темно, хоть глаз выколи. Не знаю, светила в ту ночь луна или нет, да только все равно небо снова затянули тучи. И чем ближе я подходила к ежевике за сараем, тем хуже меня ноги слушались. А когда высветила фонариком верх колодца, они и вовсе подниматься перестали.
Но я все-таки заставила себя подойти к самому краю. Минут пять стояла, слушала, но только цикады цвиркают, ветер ежевикой шуршит да сова где-то ухает, может, та самая, которую я раньше слышала. Ну и еще в отдалении волны о мыс разбиваются – только к этому звуку на острове так привыкаешь, что и не слышишь его вовсе. Стою там с фонариком Джо в руке, луч в колодец направляю, а по всему моему телу липкий пот выступает, жжет ссадины и царапины от ежевичных шипов. Я себе приказываю стать на колени и заглянуть в колодец. Разве ж я не для этого сюда пришла?
Так-то так, а вот заставить себя не могу: только дрожу да постанываю. И сердце не бьется, а так, трепыхается в груди, будто птичка.
