Алексей Зубко - Сначала было весело

– А я ведь предупреждал, – кривит губы Господин Кнут, разматывая плеть.

– Прошу вас, не нужно, – молю я.

Взмах, свист и вспышка боли.

– Нет!

На плечо словно кипятком плеснули.

Еще удар.

Закрываю лицо руками, но раздвоенный кончик плети достает до щеки.

Вырывается крик. Боль такая, словно зуб без наркоза вырвали.

Еще удар, и еще.

Садист машет плетью как заведенный. Обжигает грудь, рвет кожу на животе, на руках не осталось живого места.

Извиваюсь как угорь на сковородке, удары сыплются градом. Ору.

Сопровождая взмахи ругательствами, карлик бьет и бьет.

Падаю на колени. Я бы рухнула на пол навзничь, но цепь не позволяет – короткая. Максимум, что могу – это стоять на коленях.

Запыхавшись, Господин Кнут вытирает лоб и уходит прочь, захватив с собою фонарь.

Свет удаляется, а, свернув за угол, вскоре гаснет совсем. Я остаюсь в абсолютной темноте.

Одна. Наконец одна.

11. В темноте, но не одна

Человеческий мозг – инструмент тонкой настройки, а сильные стрессы и непрерывный гнет страха сбивают калибровку. Появляются провалы в памяти, когда ты о чем-то думаешь, а потом в один миг очнешься и не помнишь, о чем. Лишь брезжит смутное ощущение, что о чем-то важном. Мелькают несуществующие образы, звучат голоса: «Иди ко мне, иди…»

Встрепенувшись, скулю от острого спазма в сведенной судорогой спине.

Болит все. Только по-разному. Спина горит, ноги ломит, в голове боль пульсирует тупо, вызывая тик левого глаза, горло саднит, словно проглотила пучок стекловаты. И при всем при этом в животе ворочается клубок ледяных и огненных змей.

С трудом поднявшись, разжимаю пальцы. Некоторое время они остаются деревянными, потом сотни иголок вонзаются под кожу. Взвыв, разражаюсь слезами. Не от боли, вернее, не только от нее. Чувство обреченности становится невыносимо реальным, словно и нет на свете надежды.

Лишь боль, темнота и отчаяние. А впереди ждут все те же мучения, все та же безнадега и… смерть.

Невольно вспоминается ужас, который мне пришлось пережить той ночью в палатке, когда пьяные Боксер и Федя…

– Скоты! – Вопль вышел хриплым карканьем.

Темнота отвечает молчанием.

И безразличием.

Всплывает образ школьного учителя по семейной этике. Сухонький старичок, прошедший войну и вернувшийся с одной ногой. Лица его не помню, но вот голос и любимую присказку: «Жизнь – это бег с завязанными глазами по загаженному полю, петляй не петляй, а вступишь, и не раз…» – их помню отлично. Как он был прав.

Вспомнилась мама… Даже не образ – ее я совсем не помню, слишком маленькой была, а само ощущение искренней нежности и тепла.

Опустившись на колени, обхватываю цепь пальцами, чтобы не врезалась в горло, и приваливаюсь плечом к стене.

Рыдания переходят в утробное всхлипывание.

«За что? За что?!»

Нет ответа.

А ведь могла же настоять на поездке к Голубым озерам, могла не поехать на этот проклятый пикник… И потела бы сейчас перед телевизором, лениво перескакивая с канала на канал и одним глазом заглядывая в какой-нибудь журнал. Могла. Но не сделала. И теперь болтаюсь на цепи, словно обвиненная в колдовстве средневековая баба. А вокруг та же дикость. Тьма, истязания и отсутствие надежды. Веры в помощь полиции, которую вызовет поклонник восточных единоборств Максим, не осталось. Никого он не приведет.

Как-то незаметно сознание отключается.

Мрак.

Вспышка боли.

Стон.

Невидяще повожу взглядом из стороны в сторону. Лишь разноцветные круги плывут, то вспыхивая, то затухая.

Вновь чернота беспамятства.

Прояснение…

Я стою на коленях, покачиваясь на натянутой цепи, и отсчитываю секунды. Раз, два, три… раз, два, три…

Откуда-то из темноты, едва слышно шурша коготками, появляется крыса. Я так думаю, что крыса. А кто еще в этих катакомбах может водиться? Какой-нибудь хорек?

Крыса приближается, и жесткие волоски щекотно пробегают по щиколотке.

Я вообще-то очень сильно боюсь мышей, крыс и особенно пауков, но сейчас, в темноте, нагая, я остаюсь спокойной. Крыса? Пускай ее…

Любопытный нос смещается, усы щекочут колено.

Из пересохшего рта вырывается стон. А я-то хотела кышнуть на нахалку. Не получилось. Но крыса тем не менее прянула прочь.

Некоторое время прислушиваюсь – не вернется ли?

Потом оцепенение сковывает мозг, и я снова покачиваюсь, подвывая.

Раны на спине страшно чешутся, при каждом движении затянувшаяся корочка лопается и сочится кровь.

Если это была крыса-разведчица, то на запах крови она приведет стаю. Несметное полчище кровожадных тварей, которые заживо сожрут меня, обглодают до кости. А я даже попытаться сбежать не смогу…

Издали доносится скрип, мелькает свет. Он приближается.

Тело колотит крупная дрожь. Пытаюсь вжаться в камень.

Светлое пятно, скользнув по каменному крошеву, покрывающему пол, падает на мое колено. Замирает.

Не в силах вздохнуть, смотрю в направлении источника света, словно лягушка в гипнотический глаз змеи.

Пятно скользит по ноге, животу, задерживается на груди.

Спустя некоторое время приходит понимание, что меня просто рассматривают.

– Кто вы? – с трудом пропихиваю слова через опухшее горло. Буквы, словно материальные, большие, с острыми углами, пропарывают язык, нёбо.

Луч испуганно скачет вверх-вниз, затем стремительно улетает прочь. Мгновение, и вот он уже падает в противоположную сторону, позволив рассмотреть силуэт удаляющегося человека. Вольдемар. Его трудно спутать с кем-либо иным.

Окрикнуть сынка Великой Екатерины я не успеваю. Свет исчезает за поворотом, скрипит дверь. Меня поглощают мрак и тишина.

Спустя какое-то время начинает казаться, что никто не приходил, не разглядывал меня при свете фонаря.

В очередной раз дернувшись при неосуществимой попытке сглотнуть, я понимаю, что ужасно хочу пить. Хотя бы глоточек, чтобы смочить горло. Жажда еще не стала нестерпимой, как случилось бы, окажись я в пустыне, но она подтачивает остатки сил.

К видениям добавляются галлюцинации: звуки капели, журчание подземного ручейка, топот человеческих ног…

Встрепенувшись, я понимаю, что это не видение. Держа в руке лампу, прототипом которой послужила, несомненно, «летучая мышь», из-за поворота показывается человек. Мелькнувшая было надежда сменяется ужасом.

Стоя на коленях, я смотрю ему в глаза.

Карлик.

По телу словно ток проходит.

Господин Кнут приближается и, не говоря ни слова, опускает фонарь на землю. Так же неспешно снимает с пояса плеть и принимается бить. Отсчитывая удары и сопровождая нравоучениями:

– Повиновение. Раз.

– А-а!

– Не пробовать сбежать. Два.

– Аа-а!

– Повиноваться. Или это уже было? Не будит лишним напомнить. Три…

Плеть безжалостно рвет кожу.

После седьмого удара кричать я уже не могу, лишь вою на одной ноте.

Десятого не помню. Организм не выдержал издевательств и позволил сознанию погрузиться в милосердное беспамятство.

Сколько оно продлилось, не знаю. Наверное, долго. К жажде добавились рези в пустом желудке.

Мышцы от пребывания в неудобном положении одеревенели и отзываются на команды мозга, словно чужие.

На затылке появляется волдырь, натертый ошейником.

Сколько я здесь?

Возвращается крыса. Воспользовавшись моей неподвижностью, она взбирается на ногу и принимается обнюхивать окровавленный бок.

Пытаюсь сбросить нахалку локтем. Промахиваюсь, дергаюсь, теряя равновесие.

Цепь, натянувшись, останавливает падение, ошейник врезается в горло.

Крыса, недовольно пискнув, убегает прочь.

Опять одиночество.

Хотя крысу и нельзя назвать компанией, но, если сравнивать с карликом… выбор не в пользу последнего.

Стоять на коленях сил больше нет, и я висну на цепи, просунув под ошейник пальцы, чтобы сталь не врезалась в шею так сильно.

Я понимаю, что нужно подняться на ноги и немного походить. На месте, большего цепь не позволит, но сил встать нет. И не только физических, в первую очередь моральных – я не могу заставить себя попытаться сделать это.

Когда в очередной раз появляется карлик, я лишь зажмуриваю глаза.

До первого удара.

После второго я визжу, срывая голос и извиваясь, пытаясь защитить груди, живот.

Кончик плетки впечатывается в сосок, неимоверно сильная боль перехватывает дыхание. Захрапев, словно раненный навылет зверь, без чувств обвисаю на цепи.

Очнувшись, с трудом понимаю, что еще жива. Грудь припухла, жжет, каждый вдох дается с трудом. Поэтому свет фонарика я замечаю не сразу.

Словно в замедленном кино, приходит понимание, что это нанес визит Вольдемар. Стоит, рассматривает.

Пробую позвать его:

– Воды…

Едва ли он расслышал стон. Я и сама-то, признаться, не уверена, что издала его.

Пятно света сползает с груди на живот. Где-то на дне сознания мелькает мысль, что нужно прикрыться рукой, но дальше этого дело не идет. А вот следующий импульс заставляет меня действовать.