Джеймс Кэрол - Хищница
– Здесь скатерти меньшего размера. Они для стола на двоих.
– Думаешь, они ели вместе после того, как она заключила его в тюрьму?
– Такая вероятность есть.
– Так странно это все, – снова сказала Мендоза.
Противоположная от входа дверь вела в погреб. Мендоза и Уинтер вглядывались в темноту, и никто из них не проявлял рвения перейти его порог. Уинтер нагнулся и втянул ноздрями воздух.
– Вряд ли Юджин там, – сказал он.
– Запаха никакого нет, – согласилась Мендоза. – А может, он там, но он еще жив?
Уинтер включил свет и снова наклонился к лестнице.
– Есть кто-нибудь? – прокричал он.
Тишина.
– Ты убедилась? – спросил он Мендозу.
– Не совсем.
Уинтер начал спускаться вниз, Мендоза за ним. Ступеньки скрипели, но не прогибались. В погребе было как минимум на десять градусов холоднее, чем в кухне. Внизу он застегнул куртку до самого подбородка и спрятал руки в рукава.
На полках, занимавших две стены, было такое количество банок, что их хватило бы, чтобы год кормить среднестатистическую семью. На других полках валялись предметы, которые некуда было деть: мышеловки, фонарь, пустые банки, целая башня из металлических собачьих мисок, несколько коробок с батарейками.
Маленький квадратный морозильник – прямоугольный бы просто не влез в дверь – был набит готовыми обедами. Уинтер достал парочку – макароны с сыром и спагетти болоньезе, – посмотрел и положил обратно.
– Вот тебе и доказательство того, что она держала отца живым взаперти. Сама она есть бы это не стала. Если бы она этим питалась, то была бы в два раза толще, чем сейчас.
– Так где она его держала?
– Хороший вопрос.
Уинтер сделал полный круг по подвалу. Он был большой, но явно меньше периметра дома. Подойдя к ближайшей стене, он стал простукивать ее кулаком. Стена отзывалась достаточно глухо. Он стал простукивать следующую.
– Чем ты занимаешься, Уинтер?
– Проверяю, нет ли потайных комнат. Серийные убийцы их обожают.
За пару минут Уинтер понял, что стены – настоящие, и остановился у морозильника.
– Ладно, пойдем на второй этаж.
Вернувшись на кухню, Мендоза выключила свет на лестнице в погреб и закрыла дверь. Вместе они вернулись в коридор и поднялись наверх. Первая дверь вела в ванную, в которой было так же чисто, как и на кухне. Плитка, керамика и сантехника просто сверкали. Все говорило о том, что здесь живет женщина. Не было никаких следов пребывания мужчины – ни принадлежностей для бритья, ни дезодоранта, – зато стояло множество бутылочек с женскими средствами. И розовая зубная щетка. Как и сказал Кларк, она здесь жила одна.
Следующие две двери вели в комнаты Амелии и Нельсона. Здесь тоже давно никто не бывал. Слой пыли был такой, что речь шла не о месяцах, а о годах заброшенности. С потолка свисали паутинки и колыхались на сквозняке от входной двери.
Комнаты были абсолютно безликие, но этот факт каким-то странным образом наполнял их своеобразием. Ничего в них не говорило о том, что когда-то здесь жили подростки. Не было ни плакатов на стенах, ни телевизора, ни игровых приставок, ни CD– или DVD-плеера или книг. Дневников или личных вещей тоже не было. Стены были окрашены в белый цвет, который со временем превратился в невзрачный желтый.
На окнах обеих комнат висели одинаковые тонкие занавески с цветочным принтом. Края были неровные, крючки висели друг от друга на разном расстоянии, а материал был такой, что, скорее всего, его не купили, а просто кто-то отдал даром. Постельное белье тоже было одинаковое – белый дешевый, посеревший с годами хлопок. Ковры выцвели и превратились в лохмотья. Они настолько износились, что видно было коричневое джутовое основание.
Единственное, чем комнаты различались – содержимым шкафов и ящиков. Одежда была из магазинов для неимущих – дешевая и функциональная. О моде или красоте ее речь не шла. Даже шесть лет назад эти вещи безнадежно устарели.
– Я не уверена на сто процентов, но мне кажется, что в комнате Амелии никто не живет гораздо дольше, чем в комнате Нельсона. Если это так, то, вероятно, она ушла отсюда, когда мать совершила самоубийство.
– Ты считаешь, это еще одно подтверждение тому, что ей пришлось играть роль матери, да?
– Я бы это сформулировала не так, но да, вектор моих мыслей таков.
– Вполне вероятно, что так и было, – кивнул Уинтер.
– К несчастью. Я уже говорила, что начинаю ей сочувствовать.
Они вышли из комнаты Нельсона и пошли к дальней двери. Других комнат в доме не было, так что методом исключения получалось, что это была спальня. На основании уже увиденного Уинтер ожидал, что в комнате будет убрано и чисто, как в кухне и ванной. Этот дом был отличным примером того, что прошлое оставалось в прошлом. Шесть лет назад Амелия закрыла двери в те комнаты, которые ей были больше не нужны. Закрыв их, она словно прочертила линию на песке, разделив жизнь на «до» и «после».
Уинтер открыл дверь.
38
Спальня была около тридцати квадратных метров – больше, чем комнаты Амелии и Нельсона вместе взятые. Яркое октябрьское солнце чертило яркие линии на деревянном полу и на кровати. Занавесок не было, над окном висела одна штанга для штор. Уинтер ожидал увидеть нечто совершенно иное, но с другой стороны, и особого удивления он не испытал. По его предположениям, спальня Амелии должна быть жилой и функциональной, как ванная с кухней, и в этом отношении так все и было. Но вот характер этой функциональности он представить себе не мог.
Мендоза прошла в комнату, а Уинтер остановился в проеме. Он хотел получить общее впечатление от открывшегося вида. За годы работы он видел немало странных мест, а эта комната была очень странной.
Внимание сразу же привлекала шестиметровая зеркальная стена. Два крупных прожектора, установленных по углам, вполне могли бы подойти для съемок рекламы или фильма. Направлены они были на середину комнаты.
У изголовья односпальной кровати стоял маленький книжный шкаф, а в ногах – передвижная полка для одежды. Книжный шкаф был расположен очень странно. Он стоял не у стены, а торцом к кровати, выступая в комнату. В спальне не было туалетного столика, шкафа и других вещей, которые обычно там бывают. Вокруг кровати полукругом, как часовые, были расставлены семь голых пластиковых манекенов с лысыми черепами, закрытым ртом и вытаращенными глазами.
Мендоза подошла к одному из них и стала рассматривать его с ног до головы.
– И как это вообще понимать? – спросила она у Уинтера с озадаченным выражением лица.
– Давай начнем с кровати.
– Но они гораздо интереснее, – жестом указала она на манекен.
– Видимо, в детстве ты всегда ела конфеты перед супом.
Мендоза усмехнулась.
– Спальню определяет кровать, – продолжал Уинтер. – Если спальня родительская, то это двуспальная кровать. Если детская – односпальная. Если в комнате живут близнецы, у них обычно двухъярусная. В такой большой и светлой комнате, в окружении природы, логично иметь большую двуспальную кровать – массивную, из сосны или дуба. Она и место займет, и впечатление произведет, поэтому такая маленькая кровать в такой большой комнате смотрится очень странно.
– Амелия спала одна, зачем ей лишнее место? Здесь как раз все логично, а ты делаешь из мухи слона.
– Нет, все не так. Слон как раз заключается в том, что для нее эта комната – не спальня. Для тебя – да, потому что она на втором этаже и потому что она рядом с двумя другими спальнями, и в ней есть кровать. И ты заключаешь, что это спальня.
– Ну хорошо, а для нее это что за комната?
Уинтер дважды обошел комнату, подошел к зеркальной стене и потрогал ее рукой в перчатке. Затем он прислонился к зеркалу левым виском и посмотрел вдоль его поверхности, а потом повернулся правым виском. Зеркало было идеально ровное, места соединений были почти незаметны. На нем не было ни единого пятнышка, что означало, что его недавно чистили. И, скорее всего, делалось это регулярно.
– Зеркала устанавливали профессионалы, и стоит эта стена в десять раз больше, чем кровать.
Мендоза подошла и встала рядом. Какое-то время она рассматривала собственное отражение, а затем поправила очки и хвост.
– Вот что главное в этой комнате, – сказал Уинтер. – Если для Амелии эта комната – не спальня, то тогда что? Давай я даже по-другому скажу: где ты видела такие зеркала? И деревянный пол? И хорошее освещение?
– Танцевальный зал? – предположила Мендоза, оглядывая комнату. Уинтер кивнул, и она спросила: – Но почему?
– Танец – это движение, возведенное в форму искусства. Она учится двигаться.
– Но зачем ей это нужно?
Уинтер посмотрел на манекены, перевел взгляд на зеркало. Манекены – зеркало, манекены – зеркало. Он закрыл глаза и представил здесь Амелию. На ней парик платиновой блондинки или черный парик-пикси, который она надевала в «Мертл-хаус». Очевидно одно: свои волосы она скроет. Он представил, как она ходит перед зеркалом, и задался вопросом, зачем она это делает. Какого результата пытается добиться? Вряд ли она делает это из тщеславия. Ей не нужны аплодисменты и восхищенные взоры, у нее была какая-то цель. Но какая?
