48 улик - Джойс Кэрол Оутс
– Не… не думаю. Извините, – холодно ответила я, глотнув чаю, который слишком долго заваривался и теперь имел мерзкий солоноватый привкус. Элк заметил досаду и обиду на моем лице и сочувственно кивнул, буравя меня немного воспаленными округлившимися глазами.
– Комната М. наверху, – осторожно произнесла я. – Комнаты, точнее… Она занимала нечто вроде апартаментов. Занимает нечто вроде апартаментов. Там все остается как было при ней – в основном. Папа уверен, что М. вернется.
– Но ведь полиция осматривала ее комнаты, да?
– Д-да. Полиция осматривала ее комнаты. – Даже несколько раз, в разном составе. Отвратительно. – Но мы с папой присутствовали при осмотре и не позволили там все перерыть. И теперь… там все как было – почти.
– На втором этаже, говорите? Где именно?
– На этой стороне дома, с видом на озеро.
– Чудесно. Впрочем, неудивительно.
Меня аж дрожь пробрала. Казалось, мы с Элком объединились против Маргариты.
– Просто я не думаю… – стала оправдываться я, – папа счел бы, что не подобает показывать комнаты Маргариты чужому человеку…
– А папа обязательно должен об этом знать, Джорджина? – поддразнивающим тоном спросил Элк, подмигнув мне.
– Я… я… я боюсь, что он узнает.
– Но как «папа» узнает, если вы сами ему не скажете?
– Он может узнать… как-то… – пролепетала я.
– Понимаю, Джорджина, – сжалился надо мной Элк. – Конечно. Хотя, видите ли, я не чужой для Маргариты человек. Вы же это знаете.
Ты был ее любовником? И до сих пор ее любишь?
Пристыженная, я молчала. Пребывала в полнейшем смятении, так что сердце в груди стучало как сумасшедшее.
Элк заговорил на более нейтральную тему – о современном искусстве, его крайностях и устремлениях. О том, что «бессодержательная красота» абстрактного экспрессионизма уступила место «ироничной вычурности» поп-арта, а поп-арт спровоцировал «революционный возврат» к фигуративному искусству под воздействием «позднего дикарского» творчества Филипа Гастона[36] – одного из художников, перед которыми Элк преклонялся. А теперь, совсем уже недавно, смелые бесстыдные обнаженные натуры Люсьена Фрейда…
Я слушала разглагольствования Элка, насколько это получалось, потому что в ушах у меня звенело, а он, словно это было неизбежно, окольными путями вновь вернулся к разговору о М., рассуждая о том, что его искусство «радикально отличается» от ее творчества, однако, как это ни парадоксально, между ними существовало «взаимное уважение» и «глубокое взаимопонимание».
Меня возмущало, что М. всегда присутствовала в этом доме, хотя на самом деле ее здесь не было.
Я пыталась понять, что в словах Элка правда, а что ложь. Моя сестра и впрямь была ему небезразлична? Или им владела нездоровая одержимость? Способен ли этот художник с завышенной самооценкой любить, что бы ни заключало в себе понятие «любовь», которое для меня оставалось загадкой? Или он был просто ослеплен страстью? Или… всего лишь притворялся?
Ибо я часто задаюсь вопросом: любовь – это по большей части притворство?
Элк спросил, если ли у меня фотографии М., могу ли я показать ему какие-то из них, например семейные фото, что угодно…
– Я был бы очень признателен, Джорджина.
Так уж случилось, что летом я просматривала семейные альбомы. На фотографиях были запечатлены Маргарита и я в детстве. Мама изливала свою любовь на старшую дочь: снимков М., без преувеличения, были сотни. К тому времени, когда я родилась, на шесть лет позже Маргариты, ее материнский пыл, судя по всему, поугас, потому что фотографий маленькой Джорджины – вот дурацкое имя! – в колыбели или на руках улыбающейся мамы было куда меньше. Печально. Несомненно, вторая дочь – ребенок второго сорта.
Почти все детские фото М. были аккуратно разложены в альбомах. Со временем мама утратила интерес к упорядочиванию фотоистории, и памятные снимки, в том числе с моим изображением, теперь просто лежали вразнобой между страницами. Множество (очень лестных) фотографий Маргариты, сделанных в разные периоды ее жизни, и (не столь лестные) снимки Джорджины, затерянные между фотопортретами М., которые вываливались из альбомов, стоило их небрежно взять в руки.
Сама не знаю, почему я уступила просьбе Элка. Наверное, боялась, что скоро ему станет скучно со мной, он допьет второй или третий бокал виски и уйдет, а я останусь и буду страдать, чувствуя себя уязвленной, потому что он был у нас дома, в «солнечной» комнате, в моем присутствии, и ускользнул, как рыба, сорвавшаяся с крючка.
(Хотя я плохо представляла себе, что делать с рыбой на крючке. Со взрослым мужчиной.)
Потягивая папин виски, Элк с восхищением рассматривал фотографии.
Снимки Маргариты в младенчестве. Снимки Маргариты ясельного и детсадовского возраста: прелестная малышка с белокурыми кудряшками, ямочками на щеках, иногда сердитая, с надутыми губками, но чаще с милой улыбкой. А следом, словно гребная шлюпка за яхтой, шли фотографии младшей сестры Джорджины: не сказать, что уродина или совсем уж невзрачная – скорее простушка с некрасивым подбородком. Конечно, она смотрелась невыигрышно рядом со старшей сестрой. Чуть повзрослев, я перестала фотографироваться вместе с М. – усвоила урок.
Потом мы листали второй альбом, зачарованно наблюдая, как формируется красота белокурой старшей сестры, которую грубо оттеняла неказистость младшей, и мне все время хотелось спрятать глаза за растопыренными пальцами, как я это делала в детстве. Вот Маргарита в средней школе, вот – в старшей, вот она уезжает учиться в университет. А вот Джорджина десяти, одиннадцати, двенадцати лет, бестолковая, неуклюжая, лыбится во весь рот перед объективом, как хеллоуинская тыква, или вовсе отказывается улыбаться – насупленная, глаза свирепые, подбородок выпячен… И вдруг она уже в старшей школе – дылда с длинными руками и ногами, с прыщавой кожей, хмурится, позируя в выпускной голубой мантии и такой же шапочке с кисточкой, по-дурацки свисающей ей на лоб.
– Вы здесь очень привлекательны, Джорджина. Вы привлекательная женщина.
Элк произнес это так серьезно, без всякого, казалось бы, коварного подтекста, что я невольно прыснула от смеха. Однако лицо при этом запылало от внезапного прилива крови.
Дура, дура! Неужели влюбилась? В чванливого хама-художника, которого отвергла М.?
* * *Элк сказал, что у него есть версия о местонахождении М.
Я подавила смех. Местонахождение. Слово-то какое! Избитое клише!
Блики на ряби озера тускнели. На севере штата Нью-Йорк в октябре смеркается рано.
У Элка начинал заплетаться язык. Его крупное лицо раскраснелось, от выпитого виски он стал чрезмерно разговорчив.
– В вопросе «исчезновения» обычно существует два варианта: либо пропавшего человека похитили, либо он уехал куда-то по собственной воле, тайком от всех. Но есть и третья вероятность: «пропавший без вести» никуда не уезжал, а погребен в родном городе. Убит и зарыт где-нибудь. В Авроре.
– Вот как!
Мой чай давно остыл.
– Помните медиума? Или астролога, как там ее? Та женщина дала интервью в газету. Утверждала, что Маргарита «прячется» в Авроре… Не знаю, что с ней случилось, о ней уже несколько месяцев ничего не слышно.
– Вот как! – снова воскликнула я.
– Астрология – это, конечно, чушь собачья. Медиумы…
