Маша из дикого леса - Дмитрий Александрович Видинеев
Лицо Грыжи стало из красного пунцовым, глаза превратились в две узкие щёлки. Втянув голову в плечи, она переступила порог, подошла к Маше, схватила её за волосы и поволокла к двери. Она впечатывала свои ноги-столбы в пол как разъярённый носорог, дыхание было хриплым, словно бы окаменевшее лицо лоснилось от пота. Маша повизгивала от боли. Грыжа выволокла её из дома, протащила точно мешок с мусором по лестнице крыльца, сбив ногой стоящую на нижней ступеньке кастрюлю с картошкой. А потом, заревев как зверь, ринулась к печке-буржуйке и впечатала щёку Маши в раскалённый металл.
– Почему? – злобно прошипела Грыжа. – Почему ты мне жить мешаешь, а? Тише… тише, мразина… Тише, отродье… Вот что бывает с теми, кто мешает мне жить! Вот что бывает…
Но Маша не слышала её слов – боль затмила всё. Перед глазами взрывались алые пятна, из глотки вырвался вопль. Обжигающие импульсы метались по нервам и острыми лезвиями вонзались в мозг.
Наступила темнота.
Очнулась Маша на земле возле печки. Тут же завыла, корчась от невыносимой муки – боль колотилась в щеке и пульсирующей волной растекалась по всему лицу. Рассудок едва-едва удерживался за кошмарную реальность, балансируя на краю обморочной бездны.
Грыжа стояла рядом, возвышаясь над ней мрачной горой. Лицо из пунцового снова стало красным, ненависть в глазах сменилась отстранённостью. Она выглядела так, будто ничего не случилось. Капелька пота упала с кончика мясистого носа. Грыжа ладонью зачесала прилипшие ко лбу волосы назад, собрала рассыпавшуюся картошку в кастрюлю и вошла в дом.
Маша уже не выла, а скулила, делая порывистые вздохи. Ей хотелось снова провалиться в обморочную яму, чтобы ничего не чувствовать, ни о чём не думать. Она лежала на боку, мокрые растянутые треники и выцветшая рубашка липли к телу, взгляд застыл на небольшом участке земли, по которому ползла маленькая зелёная гусеница. Маша ей позавидовала, ведь у этой козявки ничего не болит. Ползёт себе и ползёт. Никто её не ударит, не сожжёт в печке-буржуйке.
Солнце палило нещадно, Маше казалось, что его лучи вонзаются в обожжённую щёку, причиняя ещё больше мучений. Жестокое солнце, не лучше Грыжи. Другое дело – луна. Прикрыв глаза, Маша представила себе ночное светило, и вроде как легче стало. Совсем чуть-чуть. В голову пришла здравая мысль: «Нужно уходить с солнцепёка. Уползать в свой закуток за печкой. Как гусеница».
И она поползла.
Каждое движение отдавалось дикой пульсацией в щеке, перед глазами всё расплывалось. С каждым, будто последним выдохом, с губ срывались капли слюны. На карачках поднялась по прогнившим ступеням, протиснулась в приоткрытую дверь. Силы покинули её ровно в тот момент, когда она заползла в своё ненадёжное убежище. Свернувшись калачиком на телогрейках, Маша всхлипнула и потеряла сознание.
А в комнате Грыжа откупорила бутыль мутного самогона, сделала несколько глотков прямо из горлышка и направилась в коридор, где в луже всё ещё валялось ведро. Нужно было снова топать к колодцу за водой, и Грыжу это бесило: таскать тяжести с её-то болью в животе? Но больше ведь некому, а картошку сварить надо.
Маша то пробуждалась, то впадала в беспамятство. Озноб сменялся жаром. Вечером из города вернулся Фёдор, он привёл с собой троих мужиков. Началась пьянка. Лёжа на телогрейках и тихонько постанывая, Маша слышала хохот, ругань. К постоянному кислому запаху добавилась густая вонь табачного дыма. К ночи гости ушли, в избе всё стихло.
У Маши поднялась температура. В бреду ей мерещились раскалённые угли. Не в состоянии контролировать себя, она принялась выть. Посреди ночи, пьяная Грыжа вытащила её за ноги из убежища и поволокла из дома. Маша не понимала, что происходит, перед глазами всё кружилось и в этой полной жгучей боли круговерти вспыхивали угли.
Грыжа, пыхтя и отдуваясь, с трудом держась на ногах, дотащила её до собачьей будки возле покосившегося сарая. Пробормотав что-то невразумительное, она оставила Машу лежать на земле, а сама отправилась в дом.
Ночь была тёплой, ясной. В тёмном океане неба сияли россыпи звёзд. Серп луны излучал чистый хрустальный свет. Издалека, из глубин лесных чащоб, доносился тихий многоголосый волчий вой – печальная музыка ночи.
Порождённые горячечным бредом угли начали затухать. Постанывая, Маша ворочалась на земле. Она всё ещё не понимала, где находится, но в голове постепенно прояснялось. Свежий воздух шёл на пользу, но главное – лунный свет, касаясь ожога, чудным образом усмирял боль. Маша ощущала это живительное прикосновение. Теперь было почти терпимо. До ушей доносился вой волков, и этот звук почему-то не пугал, а успокаивал.
Маша приподняла голову, осмотрелась. Ей понадобилось время, чтобы сообразить, где она находится. Двор. Собачья будка. Кобель по кличке Шарик помер давным-давно, но здесь всё равно воняло псиной – ни зимние холода, ни летний зной, ни дожди не смогли выветрить этот запах. Впрочем, Маше он был более приятен, чем тот, которым пропиталась изба.
Она легла так, чтобы лунный свет постоянно падал на ожог. Закрыла глаза. Раскалённые угли перед мысленным взором вспыхнули разок и погасли, сменившись приятными образами – картинками из журналов. Скоро Маша уснула и ей привиделись огромные дома в лунном сиянии, широкие улицы, по которым расхаживали чудные животные. Под утро, когда воздух наполнился сырой прохладой, она пробудилась, залезла в будку и, прежде чем снова уснуть, подумала: «За что мне всё это?» Без обиды подумала, но с глубокой тоской.
После полудня из дома вышел Фёдор. Проблевавшись возле полуразвалившегося курятника, он, как неприкаянный, побродил по двору, жалуясь самому себе на плохое самочувствие, затем подошёл к собачьей будке. Мутным отрешённым взглядом он долго смотрел на дочь, которая лежала на боку в тени крыши сарая и вялыми движениями отгоняла мух и слепней от ожога на лице. Фёдор хмурился, морщился, словно вёл какую-то борьбу с самим собой. Наконец отрешённость в его глазах сменилась робкой осмысленностью.
– Она ведь воспитывает тебя, – он произнёс эти слова так, будто оправдывался. Словно понимал, что всё происходящее – чудовищно, недопустимо. Вот только его совесть давно превратилась в кораблик-призрак в океане гнили – ещё не затонул, но уже почти. С трусливым смирением Фёдор принимал всё, как есть.
Маша ему ничего не ответила. Лишь взглянула на него устало, и прикрыла глаза. С плаксивым выражением на лице Фёдор заковылял к дому. Минут через десять вернулся и положил на землю возле дочери миску с тремя варёными картофелинами, кусочком селёдки и горсткой квашеной капусты. Рядом с миской поставил старый помятый чайник с водой.
– Она воспитывает, – повторил он
