Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
«Хорошо. Сюда», – негромко нашептывал голос, и Аликвис кивнул, не в силах раскрыть рот – такая нега, такая усталость залепляла губы. Новое ощущение он обнаружил не сразу, было ужасно лень отрываться от рассматривания далекой яркой точки впереди. Что-то ледяное обвивало правую ладонь. Он медленно-медленно перевел взгляд на свою руку. Она исчезала в черноте. Чернота шевелилась и шипела.
«Так вот какая…» – мысль оборвалась, не закончившись. Ему было все равно. Но мысль снова пробилась сквозь благостное оцепенение: «Совсем не страшная. Зря она так боялась…»
Шепот стал громче, настойчивей. «Иди-иди-иди. Хорош-шо!»
Он готов был согласиться, он не спорил, но что же это была за мысль? Кто такая «она», которая боялась? Чего боялась? И почему он идет не в ту сторону?
Впереди, прямо из-под ног, вырастала и двигалась вместе с ним короткая тень. То, что держало его за руку, поднималось, вытекало прямо из этой подвижной тени и шептало, шептало, шептало в ушах. Отвратительный звук заполнил всю голову, не оставляя никакой возможности думать.
«Тень… Не туда… Нет. Нет. Нет…»
Он продолжал идти даже тогда, когда перестал чувствовать ноги. Видел, что синие – что это? Цвет? Запах? Звук? Синие что? Обувь… – поочередно выдвигаются вперед и снова исчезают из поля зрения.
Когда подогнулись ноги, он пополз на карачках, как животное, к той яркой точке впереди. Только вот она больше не была точкой и не была яркой – она стала черной дырой и проглатывала все: длинные полосы серых стен, серое полотно (чего? Кажется, дороги?), по которому он шел, – и все росла, росла. «Сюда!» – ликовал голос в голове.
«Иду», – вяло соглашался он, уже не помня ни себя, ни того, что это значило – идти на восток.
За окном палаты реанимационного отделения ярился ветер, пригоршнями швыряя в стекло мелкие капли ледяного дождя, застывавшего прямо на лету, но стук льдинок заглушал тревожный писк монитора сердечного ритма. По экрану ползли едва заметные зубчики, протягивая за собой длинные горизонтальные черты. Показатели давления упали до критических значений и продолжали пике. Леша Давыдченко умирал. Над исхудавшим телом юноши суетились врачи, тревожно оглядываясь на распахнутую дверь – ждали дефибриллятор. Тот, что был в палате, вдруг отказался работать и тускло отсвечивал слепым бесполезным экраном. Впрочем, надежды на спасение подростка не было. Это читалось по сожалению в глазах медиков, по сухим, отрывистым дежурным репликам, по удивленным взглядам на экран монитора кардиографа: сердце Леши, затихая, все еще билось.
Молодая медсестра Женя Черникина вкатила через порог тележку с новеньким дефибриллятором. Самым лучшим во всей больнице, самым современным. Она так спешила, что запыхалась, но так же, как все, сомневалась в успехе реанимации. Слишком долго боролся за жизнь мальчик Леша, так долго, что даже Женя перестала надеяться на то, что он сможет прийти в себя.
Сердце подростка продолжало выдавать редкие удары, рисуя неровные зубцы на мониторе. Женя торопливо нанесла на электроды слой токопроводящего геля.
– Готово.
Она протянула электроды доктору.
Высокий писк аппарата перекрыл шипение кислородной смеси в аппарате ИВЛ.
– Разряд!
Все отпрянули. Тело юноши дрогнуло. Ток пробился к сердечным мышцам, вызывая шоковую остановку, и… Все смотрели на монитор. Длинная-длинная дорожка электронного водителя ритма. Безнадежный долгий писк аппарата. Одновременный выдох всей реанимационной бригады: сердце завелось, пошло, ломая оранжевую линию смерти острыми и правильными зубцами…
– Ох ты ж черт! – изумленно выдал завотделением.
«Ура!» – про себя возликовала Женя. Она еще не умела смиряться со смертью и надеялась, что та скорее научится не появляться в ее присутствии, чем девушка постигнет горькую науку смирения.
Все закончилось резко. Страшный удар в грудь опрокинул его, перевернул на спину. Ошеломляющая боль, которая длилась всего миг, долго затихала, не давая вздохнуть, заставляя судорожно подергиваться руки и ноги.
Придя в себя, Аликвис открыл глаза и повернул голову набок. В поле зрения оказалось пыльное полотно дороги. Совсем близко к лицу слабо трепетал от его дыхания клочок бумаги, краем прилипший к асфальту. Чуть дальше зрение ограничивал брусок поребрика и полукруглое основание фонарного столба за его краем.
Вздрагивая от ожидания новой боли, Аликвис заставил себя приподняться и сел, опираясь на руки. Солнце стояло в зените. В неподвижном воздухе разливалась такая тишина, что зазвенело в ушах. Ни впереди, ни позади никаких черных дыр не было…
Доктор дернул рычаг каретки, и та с треском провернула хрупкий – проклятая бумага! Не бумага, а папирус какой-то! – лист на плотном валике. Поклацав клавишей, прогнал каретку до середины и нащелкал: «Удачи». Литера А западала, и оттиск получался смазанным, но разобрать все-таки было можно. Выкрутив остаток листа из цепких объятий древней печатной машинки, Доктор удовлетворенно крякнул и, перевернув его тыльной стороной, положил поверх стопки, к остальным.
«Ну вот и все, – подумал он, чувствуя неимоверное облегчение. – Теперь можно уходить». Где-то в районе пятого позвонка сама собой ослабла сжатая пружина. Плечи опустились, поникли, сделавшись ватными. Он крутанулся на истрепанном офисном кресле, привычно поджимая ноги, чтобы не сшибить с ящиков, беспорядочно расставленных по тесному пространству ларька, бутылку или стакан; настольную лампу без абажура с пыльной лампочкой-соткой, смотревшей в низкий потолок; огарки оплывших свечей в пустых консервных банках; мусорные мешки с грязными пластиковыми тарелками; стеклянную банку, полную порыжевших окурков…
Намерение уйти по собственному желанию было чересчур оптимистичным, но он давно решил попытаться, держала только книга. Теперь она была закончена и держать стало нечему. Что бы ни случилось, это должно произойти сегодня.
Чувствуя прилив энергии, давно забытое ощущение того, что нужно спешить, Доктор засуетился. Бросился заталкивать толстую пачку бумаги в картонную папку с веревочными завязками и надписью «Дело» на лицевой стороне. Бумага ерепенилась, норовила выскользнуть из трясущихся пальцев, выпирая уголками листов из общей пачки.
– Но-но! – сердито прикрикнул Доктор.
Он давно уже разговаривал с неодушевленными предметами, как с живыми. Иногда они даже делали вид, что понимают, и слушались. Несшитая книга посопротивлялась еще немного и послушно улеглась в серый картон папки. Сунув папку в замызганную торбу, сшитую из кожи неведомого зверя, ибо он не мог представить, чтобы у кого-то могла быть такая тонкая и тянущаяся, словно резина, кожа, Доктор приложился к горлышку полупустой бутылки. Ни два, ни двадцать два глотка джина ничего не изменили бы, но он привык к этому пойлу, к хвойной отрыжке, к тупому жжению в животе.
Снаружи светало. Доктор хмыкнул себе под нос, просунул руку под растянутые лямки сумки и бодро зашагал по улице, даже не оглянувшись на оставленное жилище. До центра города путь был неблизкий.
За
