Пока ты здесь - Наталья Николаевна Ильина
– Давай я включу, – не отвечая на поддевку, протиснулся за длинную стойку Аликвис и невежливо оттер Лысого от печи.
Она слабо загудела, подавая признаки жизни. Решетка внутри была забита какими-то свертками. Никакого альтруизма Аликвис не испытывал, просто не хотелось, чтобы криворукий и туповатый Лысый в самом деле испортил единственную в округе более-менее рабочую технику.
– Пивко будешь? – предложил развалившийся за круглым столом Летчик.
Судя по всему, он был в хорошем расположении духа и не собирался мстить Аликвису за то, что тот не отдал им Дину. Это могло значить только одно: компания Летчика нашла себе другую жертву.
– Нет, – коротко ответил Аликвис.
Внутри печи коротко звякнуло. Лысый открыл дверцу и торопливо сунул внутрь грязные лапы, норовя сгрести все упаковки разом.
– А! Твою же… Горячо!
Едва не роняя свертки на пол, но умудрившись все-таки сгрузить их на прилавок, он замахал в воздухе руками.
В отличие от мерцающего временами Летчика, Лысый был устойчиво материален и, скорее всего, боль испытывал самую настоящую.
Аликвис вытянул из неровно гудящего шкафа-холодильника два готовых сэндвича в бумажной упаковке и положил в горячее нутро печи, выставив табло на разогрев. За коричневым налетом на обратной стороне стекла загорелся тусклый свет. По непонятным законам этого мира еда периодически появлялась там, где ее вчера не было, и исчезала там, где была еще вчера. Продукты могли оказаться свежими, а могли оказаться протухшими или ссохшимися, словно египетские мумии. Никакого постоянства, никакой системы в этом не просматривалось, как и в случаях с водой, электричеством, огнем или сменой дня и ночи.
– Слышь, Музыкант, давно хотел спросить, – вполне миролюбиво заговорил Летчик, глотнув прямо из горлышка. – Какой тебе кайф от экскурсий? Чего ты таскаешь этих недоумков на берег?
Пришлось отвечать. То, что у самого старшего из шайки было хорошее настроение, еще не значило, что оно не изменится буквально через минуту. Больше всего Аликвис хотел по-быстрому забрать свои бутеры и уйти без ссоры.
– Я пытаюсь вспомнить, – честно ответил он. – Чтобы убраться отсюда.
Летчик хрипло рассмеялся.
– Так скоро уже, тебя скорее не видно, чем видно, – выдавил он сквозь смех и добавил, протягивая над столом мерцающую руку: – А хочешь, вместе пойдем? На восток. Сейчас выпьем и пойдем!
Только теперь Аликвис сообразил, что Летчик пьян. Скорее всего, напился еще ночью, а теперь опохмелялся. В отличие от Доктора, на него почему-то действовал алкоголь.
– Я не хочу на восток, я хочу вернуться.
Зачем он это сказал, зачем вообще ответил?
– Куда? – побагровел Летчик, приподнимаясь над столом. – Куда ты хочешь вернуться, соплежуй малахольный? Кому ты нужен? Есть только два пути, что, не знал? В рай или в преисподнюю. В рай нас не взяли, а для ада мы, видать, пока не дозрели.
Он рухнул обратно на стул, зацепив столешницу, и бутылки – пустые и полные – с грохотом покатились по столу. Лысый принялся ловить их, неуклюже размахивая большими лапищами. Кисти у него были громадными, чуть ли не в размер его же вытянутого черепа. Когда он сжимал кулаки, получались два вечно грязных молота. И – Аликвис знал это по опыту – били они соответствующе.
«Да он же боится!» – вдруг понял парень.
Кажется, Летчик, который торчал здесь почти так же давно, как и Доктор, тоже чувствовал, что его время подходит к концу… Но жалеть этого подонка Аликвис не собирался. Печь отключилась.
– Я пойду, – сухо сообщил он, вытащив сэндвичи, которые должны были обжигать мерцающие руки, но казались чуть теплыми.
Летчик только махнул рукой – вали, мол, – и Аликвис поспешно убрался из кафе подобру-поздорову.
«Какой тебе кайф?» – вспомнил он, сидя на ступенях у метро «Адмиралтейская» и запивая безвкусный резиновый сэндвич теплой кока-колой. За спиной, за стеклянными дверьми вестибюля, в черном зеве подземелья глухо шипела темнота.
Он не соврал Летчику. Никакого кайфа. Наоборот, его наградой были разочарование и боль каждый раз, когда кто-то уходил, а он оставался. Его единственной настоящей целью было научиться вспоминать – до вчерашнего дня. А прошедшей ночью впервые за все проведенное здесь время Аликвис ощутил радость. Словно это не Дина, а он сам выиграл обратный билет.
В «Ротонду» возвращаться не хотелось. Закончив с едой, которая неприятным комом застряла в животе, он повернул в обратную сторону, пересек Невский проспект и вышел на Дворцовую через арку Главного штаба. По булыжнику огромной площади, вяло перешептываясь на своем шуршащем языке, медленно передвигались скукоженные сухие листья. Неощутимый ветер выдавал свое присутствие их неторопливым танцем. В низкое небо втыкался гранитный стержень Александровской колонны, и листья закручивались вокруг ее чугунной ограды широкой спиралью, будто колонна служила осью вращения мира. На это же намекал и размытый солнечный диск, зависнув прямо над крестом в руке мраморного ангела. Удивительно, откуда наметало эти листья? Ближайшие деревья росли слишком далеко. Еще одна загадка, из десятка других.
Однако Дворцовая была единственным местом, где Аликвис чувствовал странное единство с городом. Нет, не с этим пустым и мрачным, но другим, которого он совсем не помнил, но откуда-то знал и любил. Здесь казалось: протяни руку – и откроется невидимая дверь, войдя в которую непременно окажешься там, дома, что бы это ни значило. Здесь в его голове всегда звучала музыка. Негромкая и торжественная, наполнявшая душу высокой, светлой грустью. Но сегодня музыки не было. Его мысли ходили по кругу, всякий раз возвращаясь к одному и тому же – Дина.
По второму разу обходя гранитную колонну против загадочного неспешного движения листьев и мелкого мусора, Аликвис вдруг пошатнулся и схватился за решетку ограды. Прикосновение ладони к холодному металлу неожиданно вызвало острую боль в руке. Он удивленно смотрел, как сквозь нее проступает черненая поверхность прута, а запястье тает, мерцая так часто, что становится почти неразличимым. Виски сдавило, в ушах зашумело. Очень знакомо зашумело. Он почти различил в отдаленном шипении слова: «Иди сюда… сюда». Помотал головой, стараясь избавиться от наваждения. Площадь таяла, расплываясь перед глазами, Эрмитаж утратил свои колонны и превратился в бледно-голубую стену, медленно плывущую навстречу.
Время остановилось. Аликвис закрыл глаза, не в силах удержать внезапно отяжелевшие веки, а когда снова открыл, вяло, отрешенно удивился, обнаружив, что не голубая стена движется на него, а он сам, едва передвигая ноги, идет к ней, почему-то вытянув вперед руки, словно слепой. Руки он опустил, но продолжил идти. Сердце сильно и редко толкалось в груди, в ушах не смолкал свистящий настойчивый шепот: «Иди. Сюда. Сюда». Он совершенно ничего не понимал и не мог противиться этому зову.
Шаг за шагом, спотыкаясь, глядя прямо перед собой, он вышел к… воде? Смутно помнилось, что эта жидкая лента имела название, но
