Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть
Но теперь удивительное, невозможное путешествие закончилось; в Москве Иван у себя дома, и меньше чем за сутки все здесь стало не так, как он привык. Вот и Фима с самого приезда Софьи демонстративно где-то прячется, только ночью выходил поесть и справить нужду в биде.
Софья не замечает отсутствия кота и ни на минуту не оставляет Ивана. Что-то в этом нарочитое, думает Штарк.
– Слушай, а давай сходим куда-нибудь? – предлагает она теперь, будто и не ругались только что. – На выставку. Есть сейчас хорошие выставки?
Если верить и мечтать, если быть послушным, то за лето можно стать шариком воздушным, вспоминается Штарку стишок про одуванчик. Послушно Иван включает айпод и роется на сайте «Афиши». Софья заглядывает ему через плечо.
– Вот, смотри, – предлагает он. – Ностальгия. «Советское искусство восьмидесятых: ирония обреченных». Большая, в ЦДХ.
– Поехали, – без раздумий соглашается Софья. – От современного у меня после Америки изжога.
– И Рембрандт тоже надоел, – иронизирует Иван. Историю с картинами они почти не обсуждали даже по дороге из Бостона в Майами: Софье явно хотелось, чтобы она осталась в прошлом, и Иван проявлял деликатность.
В Москве, с недельным отставанием от Бостона, начинается весна. Держась за руки, Иван и Софья идут к метро «Алексеевская». У Штарка нет машины: холостяку в Москве она ни к чему.
Софья не была в выставочном зале на Крымском валу больше двадцати лет. Она вообще в Москве в третий раз. Первый был перед отъездом в Америку; тогда-то они с Савиным из ЦДХ не вылезали, дорвавшись до столичной культурной жизни. А во второй раз она приезжала договариваться о продаже картин.
– Здесь все такое огромное, – говорит она Штарку про Москву. – Широченные улицы, большущие дома, как будто строили для великанов, а пришли карлики.
– Похоже на Нью-Йорк, – отвечает Иван.
– Вообще ничего общего, – качает она головой. – Там муравейник, а здесь… Стоунхендж.
Выставка занимает три огромных зала на втором этаже ЦДХ. Здесь перемешаны «официальные» картины правильных членов союза художников, работы с полудиссидентских, но разрешенных выставок «двадцати» и «двадцати одного» на Малой Грузинской – и совсем подпольные в те времена творения концептуалистов. В таком соседстве и правда если не ирония, то уж точно признаки декадентского тления проглядывают даже в работах признанных советских мастеров.
А сейчас, думает Штарк, даже декаданс такой унылый, нет в нем ни настоящего гниения, ни разврата, только расчет: а как это будет смотреться на стене в банке? а на даче?
Вдруг Иван с Софьей останавливаются как вкопанные. На большом, метра три в ширину холсте – вступающая, видимо, в небольшой городок красная рота. Впереди гордо ступают командир и комиссар в залихватски заломленных фуражках со звездами; мечтательный взгляд комиссара устремлен в пространство, он делает левой рукой широкий жест, рассказывая, видимо, командиру, какой прекрасный новый мир они построят, взяв власть. У ротного в руке маузер: до светлого будущего далеко, враг не дремлет, в том числе и в подворотнях городка. Слева от комиссара боец на ходу примыкает штык к винтовке; за ним шествует знаменосец с красным флагом. Между комиссаром и бойцом с трехлинейкой – испуганная маленькая девочка: она явно зазевалась на улице, и красный отряд поглотил ее.
Сходство девочки с Софьей поражает с первого взгляда.
– Это же «Ночной дозор»! – говорит Иван, забывая шептать.
И правда, здесь все, как на знаменитом полотне Рембрандта, только освещение дневное, а не сумеречное (правда, голландец вроде бы тоже изобразил дневной патруль, просто краски со временем так потемнели, что к картине намертво приклеилось «ночное» название). Лица у красноармейцев бледные и какие-то нерусские, будто амстердамских бюргеров переодели в неуклюжую военную форму начала двадцатого века. Позы – слишком героические даже для соцреалистического канона. Густые, объемные мазки, резкие светотени – всё как у Рембрандта. Ирония обреченных – не иначе куратор придумал название выставки, глядя именно на эту картину.
Подойдя поближе, Штарк читает на табличке: «Савин Петр Николаевич, КРАСНЫЙ ДОЗОР, х/м, 1987, Екатеринбургский музей изобразительных искусств».
– Ты, конечно, знаешь эту картину, – он оборачивается к Софье.
– Впервые вижу, – отвечает она, не сводя глаз с холста. – Какая дата на табличке?
– Восемьдесят седьмой.
– Ну ты же помнишь, пленэр был в восемьдесят восьмом. Осенью восемьдесят седьмого мы только поступили.
– То есть Савин сразу тебя заметил, – заканчивает ее мысль Штарк, глядя на темноволосую девочку левее центра картины. – Не верю, что не похвастался. Вон, в музей попало полотно-то.
Софья качает головой и тащит его прочь от картины.
– Плохая была идея сюда идти, – говорит она. – Долгая память – хуже, чем сифилис.
– Особенно в узком кругу, – снова заканчивает за ней Штарк.
Остаток экспозиции они почти пробегают: смотреть на картины больше не хочется. Они идут гулять по набережной, в сторону бронзового Петра I работы Церетели, пугающего Софью сходством с гигантским, вставшим на дыбы тараканом.
– Это тоже ирония обреченных? – спрашивает она Ивана про памятник.
– Когда они не знают, что обречены, получается особенно иронично.
По недавно построенному мосту они попадают на Стрелку, где как раз и вздыбился таракан. Здесь Иван знает модное кафе, где пару раз ему назначали встречи коллекционеры. На открытой «палубе» с видом на реку слишком холодно, хотя почти апрельское солнце уже подстегивает ритм капели. Так что они садятся внизу на низком диванчике. Им приносят чай в металлическом чайнике и пирожное для Софьи – она в жизни не мучила себя никакими диетами, как однажды по пути в Майами объяснила Штарку, вгрызаясь в толстенный гамбургер.
– Слушай, почему все-таки ты ушла тогда к Савину? – После «Красного дозора» бывший училищный преподаватель не идет у Штарка из головы.
– Дура была, – легко отвечает Софья. – На меня произвело впечатление, что он такой взрослый. Мастер. У него все так хорошо получалось, так уверенно. И писать, и на гитаре. И… вообще.
– А я был неуклюжий щенок.
– Ты был милый рыжий мальчик. Ты бы, наверное, выпрыгнул из окна, если бы я приказала.
– Выпрыгнул бы, – соглашается Штарк. – Я теперь знаю, что это нельзя показывать.
– Шестнадцатилетним девицам – точно нельзя.
– А потом что разладилось? – продолжает допытываться Иван.
– Потом оказалось, что он просто мрачный неудачник, который хочет быть Рембрандтом, – раздраженно отвечает Софья. – Мешает только то, что уже был один Рембрандт. Слушай, давай сменим тему. Я не хочу больше видеть Савина, и я заплатила за свою ошибку, потеряла двадцать лет, а теперь я уже старая тетка, скоро надоем тебе и останусь одна.
– Надоешь мне? – Штарк, улыбаясь, качает головой.
– Расскажи мне лучше, куда здесь идти, чтобы приодеться. Я почти ничего не привезла с собой из вещей. У меня туфель только одна пара; это уму непостижимо, как я до сих пор не ограбила тут обувной магазин.
Иван, мягко говоря, не специалист по московскому шопингу. Он ходит за продуктами в магазин на первом этаже своего дома, за обувью – в соседний дом, за джинсами и свитерами – переходит на другую сторону проспекта Мира, вино выписывает через Интернет, костюмы и рубашки заказывает индийскому портному на Малой Дмитровке. Софье, предполагает он, точки вокруг дома не подойдут: он не представляет себе, во что ее могут там одеть и обуть. Тут ему впервые за день приходит в голову конструктивная мысль.
– Вот на этой почве ты могла бы прекрасно сойтись с Иркой. Ну, с дочерью.
– Сколько ей лет, ты говорил?
– Тринадцать. Она большая модница.
– Хм… сомневаюсь, что у нас одинаковый стиль, но было бы прикольно!
Штарк звонит Ире и быстро, чтобы от нее не повеяло холодом, как в прошлый раз, объясняет задачу: гостье из Бостона надо показать, где в Москве можно приодеться.
– Вы обратились по адресу, – важно произносит Ира по-английски. От ее давешней отчужденности нет и следа: может, когда он звонил из Нью-Йорка, от Финкельштейна, у нее просто было дурное настроение. Ну и вообще, кто же звонит дочери в пьяном виде, сам виноват.
Они договариваются, что Ира приедет на Стрелку через полчаса: живет она сравнительно недалеко, на Фрунзенской. Они с Софьей отправятся по магазинам, а Штарк будет дожидаться их дома. Вот как все устроилось, думает Иван; они развлекутся, познакомятся, а у меня будет часа два наконец подумать обо всем, что случилось. В том числе о сегодняшней картине Савина: у Ивана такое чувство, что в «Красном дозоре» он увидел что-то важное для всей этой бостонской истории, но что именно, пока не сумел распознать.
Ира подлетает к их столику с лучезарной улыбкой. Это уже красивая девушка, не девчонка, думает Штарк, – ни за что не скажешь, что ей всего тринадцать. Кажется, и косметикой уже пользуется умело, как взрослая. Дочь похожа на него (к счастью, это ее не портит, с гордостью думает он): те же рыжеватые волосы, веснушки, высокий лоб и большие светло-серые глаза. И ростом она почти с Софью, вовсе не коротышку: тоже штарковские гены. Здороваясь за руку, две любимые женщины Ивана с любопытством оглядывают друг друга.
