Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть
Через шесть дней ее не стало.
* * *Капитан Франс Баннинг Кок и лейтенант Виллем ван Рейтенбюрх прохаживаются по заднему двору осиротевшего дома на Бреестраат, разглядывая картину, которую прождали почти на три года больше оговоренного срока. Ван Рейтенбюрх уже и не будет больше служить в ополчении – его вот-вот сделают советником, а в городском совете слишком много работы. Но капитан с лейтенантом, поразмыслив и придирчиво осмотрев огромное полотно, приходят к выводу, что оснований для недовольства нет. Их мастерски выписанные лица светятся благородством, одежда безупречна, движения стремительны и мужественны, свет падает на фигуры офицеров самым выгодным образом. Их товарищам, правда, повезло меньше: разве что лица изображены в деталях, и иные из этих лиц, прямо скажем, будто только что из пивной. Но ведь и собрали с сержантов и рядовых поменьше; когда покупаешь услуги знаменитого мастера – а ван Рейн все еще знаменит, хоть слава его и поугасла в последние годы, – будь готов раскошелиться как следует, и отмерят тебе ровно по твоей плате, ни на стюйверт больше.
Рембрандта, который тоже есть на картине, они не замечают: просто еще одно выступающее из ночи лицо – уличный зевака встал на цыпочки, чтобы разглядеть что-то из-за спин аркебузьеров.
– Конечно, мы ждали чего-то более… – ван Рейтенбюрх задумывается над словом, – чего-то более привычного. На всех картинах такого рода, которые я раньше видел, стрелки смотрят прямо на тебя, ну или, по крайней мере, их всех хорошо видно. А это вообще не портрет, скорее уличная сцена.
Рембрандт, осунувшийся, нечесаный, с повисшими усами, медлит с ответом, будто до него не сразу доходит смысл слов.
– Когда-то в Лейдене мой первый учитель писал городских стрелков, – произносит он тихо. – Среди этих аркебузьеров один немного умел обращаться с кистью. Учитель позволил ему написать самого себя на этой картине.
Он замолкает. Ван Рейтенбюрх не находит что ответить: ему кажется, что художник высказался невпопад. Но Рембрандт так явно раздавлен своим недавним горем, что указывать ему на это как-то невежливо.
– А кто эта девочка? – интересуется капитан Кок. – И ее ведь раньше не было, если я правильно помню?
Капитан не упускает случая показать без пяти минут советнику ван Рейтенбюрху, что был допущен до участия в создании картины.
Пауза затягивается. Рембрандт упрямо смотрит под ноги, и Кок не сразу замечает, что живописец плачет.
Тут обоим офицерам становится понятно, что разговора об искусстве сегодня не получится. Сообщив Рембрандту, что работа принята и что за ней завтра явятся слуги, капитан и лейтенант раскланиваются.
– Мои глубочайшие соболезнования, – говорит на прощание Кок. Ван Рейтенбюрх тоже бормочет что-то сочувственное.
Коротко кивнув, Рембрандт возвращается в дом. Гертье без спросу подносит ему вина.
– Все же это большое дело, что вы закончили картину, – говорит она ему почтительно. – Господа остались довольны?
– Четыре года прошло; у них, пожалуй, не было выбора, – неохотно отвечает художник.
Вот уже неделю Гертье, опять же без спросу, приходит к хозяину по ночам и забирается рядом с ним в постель. Рембрандт принимает это как должное и благодарно прижимается к ней, будто нуждается в тепле ее тела. Ночью он почти не спит, лежит с открытыми глазами, но ничего не происходит. Заговаривать с ним или более настойчиво ласкать Гертье боится: рассердится, прогонит. Это не входит в ее планы. «Я нужна ему, – думает она. – Главное, чтобы он это как следует понял».
Тем временем два офицера неторопливо удаляются от дома на Бреестраат.
– Бедняга совершенно не в себе, – говорит лейтенант капитану. – Удивительно, что он вообще закончил картину.
– Да, я тоже не чаял увидеть ее готовой, – признается Кок. – Но посмотрите на это с другой стороны, Виллем. Даже если ван Рейн немного тронулся рассудком, другой такой картины я никогда не видал. Не удивлюсь, если к нам будут приходить только для того, чтобы поглазеть на нее. Чего же мы еще хотели?
– Надеюсь, вы не переоцениваете то, что мы сегодня видели, – отвечает лейтенант с сомнением. – Одно я точно знаю: никогда больше не закажу картину ван Рейну. Он и денег возьмет мешок, и еще заставит себя упрашивать. А сдаст потом совсем не то, о чем договаривались. Уж лучше я пойду к Говерту Флинку; хоть он и тоже знаменитость, а не так привередлив. Или даже к Фердинанду Болу: он всего год как открыл мастерскую, а уже о нем говорят, как об отличном живописце и при этом здравомыслящем человеке.
– Да, мы с ван Рейном намучились, – соглашается капитан. – Но не знаю… Я бы не прочь заказать ему что-то еще при случае. Есть что-то в его картинах… жизненное.
И офицеры сворачивают в пивную: какого бы мнения ни придерживались они об искусстве Рембрандта ван Рейна, их рота теперь увековечена, и это надо обмыть.
15. Софья и кот
Москва, 2012
– Познакомь меня с дочерью, – просит Софья. Они только вчера добрались до Москвы, Штарк еще даже не был на работе, и ни обсуждать новое устройство своей семейной жизни, ни даже думать о нем Ивану пока не хочется.
– Ну куда нам спешить, вся жизнь впереди, – вяло отнекивается он. – Я еще не придумал, как тебя ей объяснить. У нее трудный возраст.
– Если еще не придумал, то никогда уже и не придумаешь, – Софья сердито ставит на стол чашку, будто жирную точку в предложении.
– Очень может быть. Я давно живу один и привык жить в своем темпе. Ты уверена, что хочешь мной рулить?
– Я вообще не понимаю, о чем ты. – Софья встает, резко отталкивает стул и, уже выходя из кухни, оборачивается. – Думаешь только о себе. Я уже и забыла, какой ты.
– Да уж какой есть, – не меняя позы, ворчит Штарк. – И что ты будешь с этим делать?
Софья слышит его уже в коридоре, возвращается и, наклонившись над столом, крепко хватает Штарка за уши – он не успевает даже отпрянуть.
– Что я буду делать? А вот, вот что! – Не отпуская рдеющих ушей, она целует его в глаза, нос, губы. – Так тебе нравится?
Жертва агрессии не может ничего ответить, только мычит и пытается мотать головой. Ни минуты покоя – это больше всего бесило его в семейной жизни. Как человек добросовестный, он старался выкраивать время для размышлений, когда жены не было дома. Но получалось, что она почти все время рядом, тормошит его, чего-то требует. А потом родилась Ирка, и Иван стал чувствовать свою неадекватность так остро, что, когда Татьяна хлопнула дверью, почувствовал только облегчение. Правда, скоро он стал скучать по дочери, но было уже поздно – Татьяна жила с другим мужчиной, а сутяжничать Штарк не хотел. С тех пор у него никогда не возникало соблазна пожить вместе с кем-либо, кроме кота Фимы.
Встреча с Софьей вроде бы все изменила: в последние дни Штарк просыпался в страхе, что вот он откроет глаза, а ее не будет рядом. В развалюхе «Тойоте» по пути во Флориду, в придорожных мотелях, где они останавливались, чтобы забраться в постель, он все время ждал, что кто-то позвонит и уговорит ее вернуться. Хотя позвонить никто не мог: они выбросили сим-карты.
Куда ехать, Штарку объяснил человек в «прачечной» – пожилой еврей из Минска, уже тридцать лет занимающийся в Бостоне незаметным для властей финансовым бизнесом. «Моя фирма помогает необычным клиентам работать с банками, как будто они обычные», – несколько туманно объяснил он свою миссию. И, приняв от Ивана наличные, пообещал, что деньги «упадут» на счет Софьи на Британских Виргинских островах через три дня. Больше ничего Иван от мойщика денег не ждал, но тот явно получил от кого-то инструкции – вероятно, от Когана. Ивану с Софьей следовало ехать на юг, во Флориду, расплачиваясь по дороге только наличными и предъявляя вместо своих документов фальшивые права. Не успел Иван спросить, где они их возьмут, как хозяин «прачечной» вытащил из ящика стола целую пачку удостоверений: пожалуйста, выбирайте самые похожие фотографии.
В Майами им следовало найти яхту «одного хорошего человека из Канады» и отплыть на ней в Гавану, где с русскими паспортами у них не будет никаких проблем. «У вас ведь, девушка, есть русский паспорт?» – поинтересовался «прачка», явно зная ответ. Оказалось, что Софья, даже получив американское гражданство, педантично обращалась в российское посольство за новыми паспортами, когда истекали старые.
От Майами до Гаваны каких-то 200 миль. «Хороший человек» со своей яхтой ждал их и не задавал вопросов. А ему, в свою очередь, не задавали вопросов ни американские, ни кубинские пограничники. Все шло так гладко, что Иван лишь укреплялся в своем подозрении: на самом деле он просто смотрит длинный, необыкновенно подробный сон с многочисленными эротическими ответвлениями.
Но теперь удивительное, невозможное путешествие закончилось; в Москве Иван у себя дома, и меньше чем за сутки все здесь стало не так, как он привык. Вот и Фима с самого приезда Софьи демонстративно где-то прячется, только ночью выходил поесть и справить нужду в биде.
