Алексей Тарновицкий - Киллер с пропеллером на мотороллере
— Братской страны! — умильно кивая, напомнил Скворцов.
— …из другой, братской страны. Приезжает по направлению университета… э-э… братского?
Скворцов одобрительно кивнул.
— …братского университета, — продолжила я. — Приезжает работать под руководством профессора Михеевой. Спрашивается, почему профессор Михеева согласна принять его только четыре месяца спустя?
В кабинете снова повисло молчание.
— Должен признаться, что это звучит немного неожиданно для меня, — проговорил наконец Скворцов. — Товарищ Краус действительно рассчитывал на немедленную встречу с профессором Михеевой? Но это решительно невозможно по чисто физическим причинам. Вам разве не говорили? Профессор Михеева находится за границей. Читает курс лекций в Сорбонне и вернется только в конце декабря.
— Тогда зачем… — вырвалось у меня.
Зачем… Уж кто бы спрашивал, только не я. Из нас троих, сидящих в этом кабинете, лишь мне и была известна истинная подоплека событий. Бедный Сатек! Ну надо же такому случиться: раскатал губу с этой дурацкой аспирантурой… Но я скорее умерла бы, чем рассказала ему о своем «проекте». Или, если уж называть вещи своими именами, о своей работе на КГБ… или на отдельного полковника КГБ?.. А, впрочем, какая разница? Для Сатека и то и другое — порождение сатаны. Страшно подумать, что случится с нашими отношениями, если он когда-нибудь узнает… Я посмотрела на своего Святого Сатурнина: как и следовало ожидать, он сидел мрачнее тучи.
— Зачем было приезжать? — продолжил за меня Скворцов. — Ну как… разве такие серьезные вопросы можно решать с бухты-барахты? Необходимо осмотреться, познакомиться с местом работы, с обстановкой, с городом. С общежитием, наконец. Вы ведь намереваетесь проживать в общежитии, товарищ Краус? Ну вот. У нас превосходное общежитие, но записываться туда нужно заранее… В общем, с вашей стороны этот этап рассматривается как подготовительный. Как, собственно, и с нашей.
— Простите? — переспросил Сатек. — Подготовительный и с вашей? Вы говорите, что решение о моей аспирантуре не окончательное?
Скворцов умильно покачал головой:
— Ах, товарищ Краус, товарищ Краус… Вы ведь поступаете на кафедру философии. Вот и смотрите по-философски: что может быть окончательным в этом мире? Разве что смерть… Ваша тема пока находится на утверждении в Главученсовете. Я ж говорю: этот этап сугубо под-го-то-ви-тель-ный. Давайте ваш командировочный лист…
Еще раз миновав скифскую бабу, мы вышли на улицу.
— Пойдем, покажу тебе Летний сад, — сказала я.
Сатек молчал, его мысли наверняка были далеко от Летнего сада, Невы и прочих питерских красот. На набережной я сделала новую попытку:
— Смотри, какая красивая решетка…
— Решетка, а? — хмыкнул он. — Как можно гордиться решеткой?
Но внутри сада мой любимый мало-помалу оттаял. День был солнечным, насколько может быть солнечной питерская погода во второй половине сентября. По небу бродил сильный западный ветер, порывистый и нетвердый, как городской ханыга, загулявший на пустыре в районе пивных ларьков. Он то падал, то вскакивал снова, расталкивая смущенные тучи и в клочья раздирая на груди серую облачную рубаху. В столь цивильное место, как Летний сад, ханыгу, понятное дело, не пускали: с ментами у ворот он еще как-нибудь справился бы, но поди-ка преодолей такой плотный строй старых деревьев…
Мы медленно брели мимо бледных озябших статуй — по дорожкам, по шуршащим желто-коричневым листьям, по пятнистому неряшливому ковру осени.
— Не знаю, почему я так огорчился, — задумчиво сказал Сатек. — Вряд ли могло быть иначе.
— Почему, милый?
Он пожал плечами:
— То, что идет от них, не может быть хорошим.
— От них?
— От тайной полиции. От вашего КГБ, от нашего СТБ… Я должен был догадаться еще в Праге.
— Почему ты думаешь, что Скворцов…
— …КГБ? — продолжил за меня Сатек. — А кто же он еще? Кто еще может быть в отделе международных связей? Верь мне, императорка, я этих крыс нюхаю за километр.
— Чую, — поправила я. — Говорят: «чую за километр». Или даже за версту.
— За версту — это дальше, чем километр?
— Дальше.
— Ну, тогда за версту, — улыбнулся он.
— Ну, слава богу, наконец-то улыбнулся! — обрадовалась я. — Давай-ка сядем на скамейку. Мы с тобой влюбленные или нет? Влюбленные должны сидеть на скамейках и целоваться.
Мы уселись на скамью возле пруда.
— Я знаю, почему нужно было приехать мне, — сказал Сатек. — Я приезжал к тебе, вот почему. Но почему это нужно им? Почему они меня притащили? Не могли же они это делать по той же цели, чтобы встретить меня с тобой!
«Именно так, милый, — подумала я. — Ты даже не представляешь, насколько близок сейчас к истине…»
К сожалению, я никак не могла произнести этого вслух. Вслух я изобразила женщину, страдающую от недостатка внимания к собственной персоне.
— Слушай, Святой Сатурнин, это, в конце концов, невежливо! — сердито заявила я. — Сколько раз напоминать тебе, что ты находишься на свидании! Мне надоело слушать про КГБ и про… как ее там зовут, твою чешскую контору — ДЛТ?.. ДДТ?..
— СТБ, — отозвался он, — Статни Безпечность… государственная безопасность.
— Нет-нет, пусть остается «беспечность», — запротестовала я. — Беспечность — это мне нравится. Беспечность по-русски — это когда не заморачиваются по пустякам. Вот и не заморачивайся, ладно?
Сатек пожал плечами.
— Как ты не понимаешь? — с горечью проговорил он. — Это ведь о свободе. Человек не может без свободы. Человек не должен гордиться решетками. Если человек гордится решеткой, то он раб, а не человек…
Я поняла, что переборщила. Мужчины склонны впадать в состояние, когда важные вещи вдруг кажутся им незначительными, а незначительные — важными. Это состояние опасно, как трясина, и в такие моменты, как в трясине, нельзя делать резких движений, иначе затянет и его, и тебя. В такие моменты лучше не спорить и трепыхаться, а медленно и экономно выбираться наружу. Для начала я просто прижалась к его плечу.
— Милый, но не всё же так мрачно. Все вокруг говорят про конец эпохи, по крайней мере, у нас. Брежнев уж на что казался вечным — и где он сейчас? Помер. Вот и твой… как его?.. Кадер?
— Гусак. Кадар у венгров.
— Ну вот! — оптимистично заключила я. — гуси долго не живут, заболеют и умрут.
— Гусак — никто, — возразил Сатек — Всё решается в Кремле. А в Кремле сделалось только хуже. Андропов — это конец свободе. Прежде он задавит Польшу, Валенсу и Солидарность, а потом возьмется за остальных. Ты что, не видишь?
Честно говоря, я ничего такого не видела. Если уж быть совсем точной, то политика всегда пролетала мимо моих ушей даже не со свистом, а вовсе беззвучно. Я как-то ухитрялась вовремя отключать мозг; мама говорила, что это у меня такое чисто эволюционное умение, присущее новому биологическому виду под названием «советский человек». Я никогда не думала об этом умении в понятиях «плохо» или «хорошо» — оно просто было. У воробья — крылья, у кошки шерсть, а у меня — ряд эволюционных умений. Ну и что? Все, что естественно, не безобразно. Кто-то родился выхухолью, кто-то тушканчиком, а кто-то — советским человеком. Точка, конец сообщения.
Но я не стала возражать Сатеку. Выбираться из трясины этого разговора можно было только медленно и осторожно, экономя на словах. Поэтому я ограничилась тем, что еще крепче прижалась к его плечу.
— Андропов! — тихо, но внятно говорил Сатек. — Да это же специалист по подавлению свободы. Таких палачей больше нет. Смотри. Восстание в Венгрии в пятьдесят шестом году. Кто там был в это время советским послом? Андропов! Дальше он командовал отделом ЦК по социалистическим странам. Полил кровью Венгрию и стал следить за всеми другими. Потом у нас в Чехословакии появился Дуб-чек. Социализм с человеческим лицом. Ты ведь помнишь Дубчека?
Боже, какого Дупчика? Я понятия не имела ни о Дупчике, ни о Пупчике…
— Конечно, милый, конечно…
— Ну вот! Кого назначают командовать вашим КГБ? Опять его, Андропова! И какой тому результат? Оккупация моей страны! Танки в Праге! По-твоему, это случайно? А что происходит сейчас? Афганистан! Кто был за эту войну? Опять Андропов! Андропов и Устинов, ваш военный министр! Ты понимаешь, что получается? Там, где этот палач, там всегда кровь, всегда война, всегда танки! Сейчас у него на цели ружья Польша. Сначала Польша, потом мы… Понимаешь?
— Конечно, милый, конечно…
Я прижималась к Сатеку, хотя вернее было бы сказать, что я прижимала его к себе, как прижимают обиженного ребенка. Пусть выговорится. В какой-то момент мне даже захотелось тихонько напеть ему что-нибудь успокаивающее: «А-а-а… а-а-а…» Мы долго молчали, пока я наконец не почувствовала, что настало время выбираться на свет.
