Михаил Ахманов - Крысолов
Узнав мой голос, пробормотал:
— Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!
— Взаимно. Есть предложение встретиться, Андрей Аркадьевич. — Всегда рад. Подъедешь к четырем в агентство? Раньше не выйдет. Я тут чечако натаскиваю… пополнение новобранцев… Ребята крепкие, но об охранной службе ноль понятий.
— Зато они молодые, красивые, — утешил я. — Еще научатся. — Вечером синим, вечером лунным, был я когда-то красивым и юным, — задушевно сообщил Мартьяныч. — Ну, приходи! К четырем. Почему его сегодня на Есенина потянуло? Может, юбилей? Я включил телевизор, прослушал новости, но о великом поэте в них не сказали ни слова. Вообще ничего экстраординарного — вроде налета боевых драконов из Персии на Вашингтон — не случилось.
Несмотря на все ухищрения, опять взорвали монарший памятник в Подольске; в Чечне украли трех англичан и двух французов; по Москве маршировали заединщики в черных рубахах, а в строительных магазинах наблюдался острый дефицит саперных лопаток. Во всех же прочих местах богоспасаемой отчизны все было тихо, все шло путем: врачи отказывались лечить, учителя — учить; шахтеры лежали на рельсах, а шахты — в руинах; Центробанк сражался за стабильный рубль, а все остальные — за выживание; парламентарии прибавили себе зарплату, а грань между пенсионерами и нищими успешно стиралась — те и другие дружной колонной переселялись на кладбище.
Дослушав до конца, я полез в холодильник и в самом деле обнаружил там обед: окрошку и свиные отбивные с рисом. Это являлось веским доказательством, что в Дарье счастливо соединились два начала: возвышенно-романтическое и кулинарно-прагматичное. Я пообедал, выпил кофе и поехал к Мартьянову, размышляя о тайнах женской души. Окрошка была превосходной: я не пробовал такую лет пятнадцать, с тех пор, как скончалась мама.
Частное охранное агентство “Скиф” размещалось в розовом двухэтажном особнячке, а сам особняк прятался за домами, что на углу Десятой линии и Малого проспекта. Я вылез из метро на “Василеостровской”, закурил, принюхался к воздуху (тут он особенный — смесь бензиновых паров с влажным ароматом близкого залива) и зашагал к Десятой, а по ней — к Малому. День был прохладный; скудное петербургское лето кончалось, а за семью морями и семью горами, в теплой щедрой Андалусии, лишь начинался бархатный сезон. Эта мысль вызвала у меня острый приступ ностальгии.
Впрочем, я всегда ностальгирую на Десятой линии. Тут, в доме за номером тридцать пять, прежде находился матмех, и я успел тут поучиться — до того, как всех физиков, химиков и математиков переселили в Петродворец. Здание бывшего матмеха все еще относилось к университету, но его массивные двери были плотно затворены, а в окнах не наблюдалось признаков жизни. Над дверями висела поцарапанная табличка, на которой я разобрал лишь одно слово — “Научный”, а ниже, на стене, мелом было накорябано: “Одна наука на Руси — не верь, не бойся, не проси!” Несомненно, этот лозунг обладал высшей степенью интеграции и хронологической протяженности; он оставался справедлив и во времена Ивана Грозного, и в кровавую петровскую эпоху, и в период диктатуры пролетариата, и сейчас, в славные годы разгула российской демократии. Повторяя в такт шагам — не верь, не бойся, не проси!.. — я добрался до Малого, свернул направо, проник через арку во двор, приблизился к розовому особнячку, был узнан неусыпной стражей и допущен внутрь. Внутри имелся коридор с выходом к лестнице и парой дверей: одна вела в туалет, а другая — в тренировочный зал (он же раздевалка и аудитория для теоретических занятий).
Оттуда доносился гулкий бас Мартьяныча:
— … Классиков надо читать, обалдуи! Классик что сказал про недотеп-охранников? Не знаете? Ну, так я вам повторю: есть одна хорошая песня у соловушки — песня панихидная по моей головушке! Это о вас, имбецилы! Персонально о тебе, Колян! И о тебе, Осадчий! И о тебе, Груздев! Я что говорил, чему вас учил? Не торчать у дверей, не глазеть на девиц, не строить им рожи, а постоянно перемещаться по торговому залу! Так, чтоб охраняемый объект был под контролем во всех своих частях, а злоумышленник не мог зафиксировать, где в данный момент находится охрана. Ясно, кретины? Запомните: у дверей не охранник стоит, а мальчик напоказ, он же — живая мишень! А настоящий охранник должен появиться вдруг, выпрыгнуть из-за прилавков и полок, как тигр из тростников, и сразу стрелять на поражение! Если злодей с пистолетом, бить в руку — в ту, которая держит пистолет! Ежели с автоматом — бить в лоб! Понятно? — А если он с гранатой? — раздался чей-то робкий голос. — А если с гранатой, любознательный мой, то нужно не палить, а прыгнуть на него, хватать за кулак, где граната, валить на пол и заворачивать руку ему под брюхо. А после кричать: разбегайссь!.. И ждать, когда рванет.
— Так ведь если рванет…
— Если рванет через два тела, последствия будут минимальны. А ты, Груздев, станешь героем, и похоронят тебя на Южном кладбище под залп “Авроры”. Все на сегодня!
И Мартьяныч, отдуваясь и вытирая потный лоб платком, явился в коридоре.
— Приветствую, друг мой! Поднимемся наверх, ко мне, выпьем чайку?
— Спасибо. Я только из-за стола. И сыт, и пьян.
Андрей Аркадьевич сунул платок в карман и уставился на меня внимательным оком.
— И правда, сыт, пьян и нос в табаке… А еще — бодрый, свежий, загорелый и довольный… Ты никак жениться собрался, парень?
— Может быть, — отозвался я, в который раз потрясенный его проницательностью.
— Хм… Ну что ж, пора, пора… Ты — мужчина в самом соку. Только помни, что сказано поэтом… — Он откинул голову, и я решил, что сейчас опять последует цитата из Есенина, но это оказался Багрицкий:
— От черного хлеба и верной жены мы бледною немочью заражены… — Согласен на супружеские измены. В разумных пределах, конечно. — Все вы так говорите поначалу. А как до дела дойдет… — Мартьянов махнул рукой, и мне припомнилось, что сам он женат по третьему или четвертому разу, и, следовательно, опыта ему не занимать. — Ну, раз чая не хочешь, так прогуляемся? До “Антарктиды”? Я там машину оставил.
"Антарктидой” назывался его магазин на Шестой линии, где торговали холодильниками и прочей “бошевской” техникой. Дойти туда можно было минут за двадцать, и я согласно кивнул. По знаку Мартьянова какой-то рыжий лохматый молодец принес ему плащ-дождевик из кабинета, что находился на втором этаже, и Андрей Аркадьевич, ощупав карманы (на месте ли любимая “беретта” и кастет?), стал облачаться, кивая рыжему и приговаривая:
— Ты, Кирпичников, этого человека запомни… Это Хорошев Дмитрий Григорьич, ба-а-льшая голова! У него в пятке больше, чем у тебя промеж ушей… Он — великий боец научно-финансового фронта, тореадор и ас… Из тех людей, о коих сказано: из тени смерть и солнце встали вдруг, цирк загудел, арена завертелась — ее пронзил фанфары алый звук… Вот ты, Кирпич, знаешь, откуда это? Не знаешь… И потому годишься только палить и баранку крутить. А Дмитрий Григорьич знает… ведь знает же, а?
— Рафаэль Альберти. Бой быков, — откликнулся я и подмигнул рыжему.
Тот подмигнул в ответ и с наигранной вежливостью поинтересовался:
— Чем занимаетесь, Дмитрий Григорьич? В свободное время, когда не бьетесь на финансовых фронтах?
— Откармливаю аллигаторов, — сказал я, и мы расстались, вполне довольные друг другом.
— Хороший парень Паша Кирпичников, — произнес Мартьянов, когда мы вышли на улицу. — Бывший гаишник, но честный. А за баранкой — просто гений! Можно сказать, Александр Блок. И поэзию уважает, в Лермонтове начитан… Теперь я ему Шекспира подсунул с Киплингом. Осилит, бригадиром сделаю. — Кивнув массивной головой, Андрей Аркадьич искоса взглянул на меня:
— А ты, друг мой, в предсвадебных хлопотах? Может, достать чего надо? Редкостное, в подарок для новобрачной? Микроволновку из Аргентины, чтобы бифштексы жарила и песни пела, как Лолита Торрес? Хочешь?
— Хочу, но не сейчас. А сейчас скажи мне, Андрей Аркадьич, как выяснить, прослушивается ли телефон?
— Если оборудование хорошее, заграничное, то никак. А если наше и вдобавок старое, то могут быть шумы. Писк, когда снимаешь трубку и когда ее кладет твой абонент.
— Кажется, мой случай, — признался я, и Мартьянов высоко вздернул брови. С минуту он молчал и пыхтел, погромыхивая железом в карманах дождевика, потом деликатно полюбоп ытствовал:
— Не тот ли Скуратов тебя достает, который майор Иван Иваныч? Тощий, жилистый, лет сорока пяти и с носом, как у Буратино?
Память у него была великолепная: он в точности процитировал мои слова, хотя с той нашей воскресной встречи прошло уже двенадцать дней. Я кивнул. — Скуратов, он самый. Однако уже не майор, а полковник, и служит не в УБОП, а в ФСБ.
— Этих я плохо знаю. Не наши люди, не милицейские… Особая каста. — Мартьянов потер ладонью крутой лоб и, выдержав паузу, спросил:
