Оке Эдвардсон - Зов издалека
За спиной послышался нарастающий вой сирены. Подъехали две «скорые» и остановились в двадцати метрах. На другой стороне площади, как показалось Винтеру, собралась тысячная толпа. А рядом с ним лежали полицейские и случайные прохожие, попавшие не в то время и не на то место. Или… место то, а время неподходящее. Или наоборот.
Опять раздался выстрел, но на этот раз совсем далеко — прозвучал, как рождественская хлопушка в другом районе.
Раненый полицейский затих.
Как бы он не умер, подумал Винтер. Наверняка тяжелый шок.
— Мы должны принести Йонни, — сказал Сверкер. — Там могут быть и другие раненые.
— ЭТО ПОЛИЦИЯ. УБЕРИТЕ ОРУЖИЕ. МЫ ДОЛЖНЫ ЗАБРАТЬ РАНЕНЫХ. МЫ ПОДНИМАЕМСЯ И ИДЕМ НА ПЛОЩАДЬ ЗАБРАТЬ РАНЕНЫХ. ЭТО ПОЛИЦИЯ. НЕМЕДЛЕННО УБЕРИТЕ ОРУЖИЕ. ЗДЕСЬ МНОГО ЛЮДЕЙ. ЕСТЬ РАНЕНЫЕ. «СКОРАЯ ПОМОЩЬ» ДОЛЖНА К НИМ ПОДЪЕХАТЬ.
Водитель одной из «скорых» дал несколько продолжительных сигналов, точно подтверждая его слова.
Винтер огляделся. Длинная узкая площадь, крыши, вывески магазинов. Сверкер, сжимающий в руке служебный пистолет.
— Убери, — сказал Винтер.
Йонни снова вскрикнул. Выстрелы прекратились. Винтер прищурился, пытаясь определить, есть ли кто-то на крыше, но солнце било в лицо, и через секунду перед глазами поплыли огненные пятна.
— ЭТО ПОЛИЦИЯ! МЫ ВЫХОДИМ НА ПЛОЩАДЬ. ЗА НАМИ ЕДЕТ «СКОРАЯ ПОМОЩЬ». МЫ ВЫХОДИМ НА ПЛОЩАДЬ.
Он встал и медленно обошел машину с мегафоном в руке, мысленно обругав себя идиотом. Потом двинулся по площади, осторожно, будто под ним не мостовая, а образовавшийся за ночь лед. Йон Стольнаке лежал неподвижно. Винтеру показалось, он что-то бормочет.
Он еще раз огляделся. Люди лежали прямо на асфальте и в арках дворов, но он не мог определить, ранены они или просто стараются укрыться от пуль. Рядом он услышал голос Сверкера и обернулся — тот стоял рядом. И Рингмар.
Винтер опустился на колени. Лицо раненого было совершенно белым, а брюки внизу живота пропитаны кровью. Оттуда, из-за машины, они этого не заметили. На этом фоне странно смотрелись начищенные до зеркального блеска ботинки.
Сверкер поднялся и махнул рукой. Водитель «скорой» в ту же секунду рванул с места, словно только и ждал этой отмашки. Взвизг пробуксовавших по асфальту шин точно послужил сигналом: люди стали подниматься с земли. Многих так трясло, что они вынуждены были снова сесть на асфальт. Кто-то навзрыд плакал.
Подъехали еще несколько машин «скорой помощи». Внезапно мимо прогрохотал трамвай, как видение из иного мира. Полицейские с помощью медиков выясняли, есть ли еще раненые. Стольнаке отнесли в машину и увезли. Страшно хотелось пить.
Странно, что девочка не купается в надувном бассейне. Такая жара. Прошло уже много дней. Было жарко, но она не помнила, когда видела девочку в последний раз. И мать не видела… но ей трудно следить за временем, она знала за собой этот грех. Слишком уж она стара… И Эльмера больше нет. Это он подводил часы и в бесконечные летние дни сообщал ей, что дело идет к вечеру. А сейчас темнеет намного раньше. Наступает осень.
Эстер Бергман сквозь щелку в окне слышала детские голоса. Она не любила открывать окна настежь, особенно в такую жару. На дворе еще жарче, чем в доме. В доме приятно.
Дети визжали, прыгая в воде. Хорошо бы им к морю… Море так близко, но поехать туда они не могут. Может, и не хотят, но и не могут. Все эти черноволосые детишки, их мамы или тетки… или кто они им… сидят в тени. Вероятно, там, откуда они приехали, даже и моря нет. Пустыня, должно быть… горы и все такое.
А у девочки волосы не черные. Не у всех детей во дворе черные волосы. Двор большой, что там на другом конце… даже в очках не разглядишь. Иногда ей казалось, что и дойти-то туда — путь не близкий. Еще хорошо, что до магазина она может добраться.
Эстер Бергман сняла очки, протерла и опять надела. Все равно видно плохо… Помыть их, что ли, с порошком? А может, и не в очках дело, а в глазах. Все равно нужно радоваться. Восемьдесят пять все-таки, а она еще управляется. И газеты читает — недолго правда. Быстро устает. И телевизор смотрит, если что-то интересное. Или объявление какое-нибудь. Люди вечно хотят что-то купить или продать — прямо смешно.
Ей казалось, что девочка живет в одной из квартир налево, с торцевой стороны, где черное крыльцо, но Эстер не видела, чтобы она входила или выходила. Рыжая она, что ли… Ей запомнилось, что девочка рыжая. Еще какая рыжая. И куда она делась? У некоторых детей волосы светлые. Не черные. А у нее рыжие. У нее — и больше ни у кого.
Она никогда не бегала. Эстер ни разу не видела, чтобы она бегала.
А у матери волосы светлые. И она всегда держалась на отшибе. Может, потому она и запомнила девчушку, что мать ее ни с кем не разговаривала. Да они долго и не задерживались в квартире. То уйдут, то придут. Куда они ходят? Да куда бы ни ходили, ей-то какое дело?
Мать курила. Эстер не нравилось, когда курят. В их доме почти никто не курил. Она по крайней мере не замечала. А эта шла с девчушкой мимо ее окон и курила. Из окна-то все видно.
Пару раз ей казалось — вот она, эта девчонка, но то были другие. А какой у нее голос? Она не помнила, чтобы та когда-нибудь говорила. И мать тоже. И между собой они не разговаривали. Как это — матери не поговорить с дочкой?
Что-то я по ней соскучилась, по рыженькой. Должно быть, переехали… Она постаралась вспомнить, не видела ли грузовик или еще что-то… Не вспомнила.
24
Ей дали платье, но она не хотела его надевать. Дядька велел переодеться и ушел. Она сняла штанишки и закашлялась. Лицо горело. Откуда взялась эта одежда? Совсем не новая и пахнет плохо.
Дядьки не приходили. Она вертела в руке бумажку. Может, ей велели снять брючки, потому что они ее ищут, эту бумажку? Тогда, наверное, сказали бы, а они промолчали. И куда теперь ее спрятать?
Она осмотрелась. Некуда. Но в платье есть кармашек внутри. У нее было раньше похожее.
Надела платье через голову, сложила бумажку вдвое, чтобы поместилась в кармашке. Похлопала ладошкой — ничего не заметно.
Похоже, они вернулись в тот же дом, где были сначала. А может, и нет. Было темно, но ей казалось, что это та же самая комната, хотя что-то в ней изменилось. Окна в другом месте? Разве можно передвинуть окно, как стол или стул?
Где-то там, за этими стенками, была мама. Она думала про маму, и каждый раз ей становилось очень грустно. Она похлопала себя по щеке, потом обхватила рукой лицо и представила, что это мама ее обнимает. И так и сидела, пока дядька не пришел с какой-то едой. Она испугалась и отняла руку.
— Спала?
Она хотела сказать, что да, спала. Подумала, что дядька хочет, чтобы она сказала: «Да, я спала». Но почему-то ничего не вышло. Ни единого звука. Получилось только со второго раза. И она опять начала кашлять. Хотела удержаться и снова закашлялась. И не могла остановиться. Испуганно смотрела на дядьку и кашляла.
Он подошел ближе, она вздрогнула и отодвинулась.
— Сиди смирно. — Он взял ее за плечо, положил руку на лоб и что-то пробормотал. — У тебя жар, — сказал он и выругался.
А она никак не могла удержать кашель. Он крикнул кому-то:
— У девчонки температура!
Там, снаружи, тоже выругались скверным словом.
— Сейчас принесу тебе попить чего-нибудь теплого, — сказал дядька.
«Мне и так жарко», — подумала она, но промолчала.
Он вышел. Платье под мышками и на спине стало мокрым, потому что ей было очень жарко. Она легла на матрас. Так было лучше, но ее сразу начал душить кашель. Она закрыла глаза. Дядька вошел в комнату, но она на него не взглянула. Не могла ни сидеть, ни смотреть.
— Надо сесть и выпить вот это, — сказал он.
Ей не хотелось садиться, но он ее поднял насильно.
— Выпей, пока горячее. — Она открыла глаза и увидела чашку. — А потом опять ляжешь.
От дядьки пахло дымом. От них обоих всегда пахло дымом.
Она отпила немного. Глотать было очень больно. Потом боль прошла, но когда она сделала второй глоток, опять вернулась.
— Горло болит?
Она кивнула.
— Скоро будет лучше, — сказал он.
— Можно, я лягу?
Он отпустил ее и забрал чашку.
Она закрыла глаза и задремала.
25
Рингмар вышел из кабинета Бертельсена, прошел в столовую и тяжело присел за столик. За окном гремели громкоговорители. Толпа на улице казалась больше, чем была на самом деле.
Появился Хальдерс. Налил себе кофе и кивнул в сторону окна:
— Чистый цирк.
— Ты так на это смотришь?
— Что, не то слово выбрал?
— Как тебе сказать…
— Цинично, да? Возможно… но я имел в виду зевак.
Шел уже второй день драмы, во всех таблоидах получившей название «террористический акт». Газеты продали в розницу двести тысяч экземпляров, и в этом нет ничего удивительного. Умники утверждали, что этого и следовало ожидать. И Бертельсен так сказал, хотя уж его-то умником никак не назовешь.
