Долорес Редондо - Невидимый страж
Точно так же, как над воротами города находится его герб, на воротах кладбища красовался череп, пустыми глазницами взиравший на посетителей и предупреждавший их о том, что они входят во владения этого конкретного губернатора города мертвых. Сразу за воротами, справа от входа рос единственный кипарис, чуть подальше виднелась плакучая ива, а в конце дорожки — бук. В центре кладбища вздымался величественный крест, от подножия которого расходились четыре дорожки, делившие кладбище на четыре идеальных квадрата, внутри которых помещались захоронения. Склеп семьи Арбису находился непосредственно у основания одного из этих ответвлений. На гробнице лежал ангел, и по его апатичному лицу было видно, что он бесконечно далек от человеческих страданий. Казалось, что он со скучающим видом наблюдает за могильщиками, которые сдвинули каменную надгробную плиту, приподняв ее железными ломами. Амайя остановилась за спиной Хонана, погрузившегося в изучение основания креста.
— Я думала, что кресты ставят только на перекрестках дорог, — заметила она.
— Это ошибочное мнение, шеф. Происхождение крестов весьма древнее и столь же туманное. Несмотря на то что их связь с христианством не вызывает сомнений, кресты на перекрестках дорог скорее объясняются суевериями и убеждениями, имеющими отношение к потустороннему миру, а не к миру живых.
— Но разве их ставит не церковь?
— Не обязательно. Церковь их скорее охристианила, чтобы поглотить языческий обычай, который оказался слишком живучим и трудноискоренимым. С глубокой древности точка, где сходятся и пересекаются дороги, считалась местом сомнений и неуверенности, вызванных необходимостью принять решение относительно того, какой путь следует избрать и с кем в результате сделанного выбора встретиться: кто будет идти нам навстречу по избранной нами дороге. Представьте себе человека перед подобным выбором глубокой ночью, в полной темноте и без знаков, подсказывающих нужное направление. Путника охватывал такой ужас, что, дойдя до перекрестка, он останавливался и долго стоял на дороге, по которой пришел, вслушиваясь, напрягая все органы чувств, пытаясь разглядеть во мраке злонамеренный призрак терзающейся души. Существовало глубоко укоренившееся убеждение, что люди, умершие насильственной смертью, а также те, кто стал причиной этой смерти, не могут упокоиться и бродят по дорогам в поисках того места, где они будут отмщены или где они найдут того, кто поможет им справиться с непосильной ношей. Согласно тому же верованию, встреча с подобным призраком может привести к болезни или безумию.
— Погоди, насчет перекрестков все ясно, но что крест делает здесь, на кладбище?
— Ты видишь это место в его нынешнем виде. Но возможно, что в прошлом здесь сходилось несколько дорог. Две из них вполне очевидны — из Элисондо в Беартсун, но, может быть, с этого холма спускалась еще одна, ведущая из Эчайде и исчезнувшая с появлением всех этих шоссе. Не исключена также возможность того, что это место было необходимо освятить.
— Хонан, это кладбище, здесь вся земля освящена.
— Возможно, в хрониках сохранилось упоминание о каком-нибудь событии, происшедшем задолго до возникновения здесь кладбища… Кресты также ставили в местах совершения богомерзких действий в попытке их очистить. Это могла быть насильственная смерть или какое-то другое преступление… Кресты появлялись и в местах, где собирались ведьмы, а здешние края ими изобилуют. Таким образом, у креста двойная задача — освящать место и предостерегать о том, что некто оказался на зыбкой и ненадежной почве. Хотя данный крест могли поставить и уже на кладбище, с учетом его расположения. Четыре дороги, — пояснил он, указывая на планировку кладбища. — Они расположены под прямым углом друг к другу и сходятся строго в центре, но также и под крестом, в потустороннем мире, где, возможно, кишат и томятся души убийц и их жертв.
Амайя с восхищением наблюдала за молодым помощником инспектора.
— Но разве на кладбищах хоронили убийц? Я считала, что их отлучали от Церкви и это делало невозможным погребение на освященной земле, вынуждая хоронить их за оградой.
— Да, да, это так. Но если даже сейчас некоторые убийства остаются нераскрытыми, представьте себе, что было в пятнадцатом веке. Серийный убийца мог жить как в раю, потому что его преступления, скорее всего, вменялись в вину какому-нибудь безграмотному и умственно отсталому крестьянину. Кресты ставили на всякий случай, скорее как защиту от неизвестного, чем от видимого глазу. Существует еще одно объяснение, которое в данном случае не имеет силы, поскольку крест уже находится внутри кладбищенской ограды. Только в первой половине двадцатого века на кладбищах позволили хоронить детей, умерших до крещения, мертворожденных младенцев и выкидыши. Это представляло серьезную проблему для родственников, которые хотели защитить их души от опасностей, подстерегающих их в потустороннем мире. Но закон запрещал захоронение таких детей на кладбище. Часто, если мать умирала при родах вместе с ребенком, семьи прятали младенца у нее под коленями и хоронили их вместе. Кроме того, место у основания креста считается святым, и умершего ребенка тайно хоронили здесь глухой ночью. После этого на кресте высекались инициалы младенца или просто маленький крест. Именно это я и высматривал, но здесь, похоже, ничего такого нет.
— Понятно, по этому вопросу я могу прочитать тебе небольшую лекцию, если позволишь. В долине Бастан, если младенец умирал, не успев пройти обряд крещения, его хоронили возле родительского дома.
Амайя наклонилась и взглянула в сторону ворот. Ей показалось, что среди кустарников, живой изгородью окружавших кладбище, кто-то есть. Она тут же резко выпрямилась в полной уверенности, что узнала того, кто там прячется.
— Кто это? — спросил Хонан у нее за спиной.
— Фредди, мой зять.
Осунувшееся лицо Фредди казалось потемневшим из-за огромных черных кругов, залегших под его покрасневшими глазами. Амайя сделала шаг к ограде, но лицо исчезло среди листвы. А затем пошел дождь. Бесчисленные зонтики и стремление прихожан спрятаться под ними неимоверно затруднили процесс видео-и фотосъемки похорон. Амайя заметила Монтеса, который расположился рядом с родителями Анны. Он поздоровался с ней кивком головы, и ей показалось, что он хочет что-то сказать. Она сделала ему знак молчать.
По возрасту родители Анны могли бы быть ее бабушкой и дедушкой. Анна появилась в их семье, когда казалось, что надежды завести детей уже нет. С тех пор она стала смыслом их жизни. Мать, явно находящаяся под воздействием транквилизаторов, не плакала. Она стояла очень прямо и почти держала на себе другую женщину, возможно, свою невестку. Она обнимала ее одной рукой и смотрела куда-то в пространство между гробом дочери и вырытой в земле могилой. Амайя знала обеих с детства, хотя не была уверена в степени их родства. Отец плакал. Он стоял впереди и, наклонившись, беспрестанно гладил гроб, как будто боялся утратить единственную связь, соединявшую его с дочерью. Он резко отталкивал руки, протягивавшиеся, чтобы его поддержать, и зонтики, которые тщетно пытались защитить его от дождя. Дождевые капли стекали по его лицу, смешиваясь со слезами. Когда гроб начали опускать в яму и мокрая деревянная крышка выскользнула из-под его пальцев, он рухнул, как срубленное под корень дерево, обессиленно упав в лужу, образовавшуюся на присыпанной гравием земле.
Амайя была тронута до глубины души тем, как осиротевший отец до последнего отказывался выпустить руку дочери, которую для него символизировал ее гроб. Этого свидетельства сильнейшей родительской любви оказалось достаточно, чтобы разрушить барьеры, которые ей, как сотруднику отдела по расследованию убийств, приходилось возводить вокруг своих собственных чувств. Отцовская рука и этот жест, которому она втайне всегда завидовала, прорвали дамбу ее эмоций, и в образовавшуюся огромную брешь ринулся океан ее страхов, тревог и нереализованных желаний. Спасаясь от этого губительного прилива чувств и стремясь скрыть от окружающих свое смятение, Амайя попятилась, а затем подошла к кресту. Рука. Это она вывела ее из равновесия. Несмотря на то что она уже несколько лет пыталась забеременеть, ее не особенно привлекали младенцы и маленькие дети, которых она видела у своих подруг. Она никогда не провожала глазами малышей, которых матери держали на руках. Но она остро ощущала, чего лишена, когда смотрела на мать, ведущую своего ребенка за руку. Доверие, о котором говорил этот интимный жест, для нее было превыше любого другого доверия, которое только могло существовать между двумя человеческими существами. Детская ладошка, заключенная в сильной руке взрослого, символизировала для нее всю любовь, самоотдачу и преданность материнства, в котором ей пока было отказано, которому, возможно, вообще не суждено было наступить, что навеки лишило бы ее почетного права взять за руку своего сына или дочь. Материнство означало для нее возможность предоставить другому человеческому существу, плоти от ее плоти, крови от ее крови, счастливое детство, которого сама она была лишена, и любовь, которой она никогда не ощущала со стороны своей собственной измученной болезнью матери.
