Майкл Коннелли - «Линкольн» для адвоката
– В Пеликаньей бухте ничего не придется показывать, – сказал я.
– Что вы хотите этим сказать? Что это?
– Это дивное местечко, где находится тюрьма строгого режима, куда отправляют людей за тяжкие преступления сексуального характера. Вы будете чудесно смотреться там в вашей водолазке и мокасинах.
– Послушайте, в чем дело? О чем вы?
– Об адвокате, который не может иметь дело с клиентом, если тот ему врет. Через двадцать минут у меня в этом здании встреча с тем, кто хочет отправить вас в Пеликанью бухту. Для того чтобы попытаться спасти вас от этой участи, мне необходим максимум информации – все ресурсы, какие только можно собрать. И когда вы мне лжете, делу это нисколько не помогает.
Руле остановился и посмотрел на меня. Потом выставил вперед ладони, как бы демонстрируя абсолютную искренность.
– Я вам не врал! Не делал я ничего подобного. Не знаю, чего хочет та женщина, но я…
– Позвольте спросить вас кое о чем, Льюис. Доббс сказал, что вы год учились на юридическом в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, помните? Вам там хоть немного рассказывали о доверии и обязательствах, связывающих адвоката и его клиента?
– Не знаю. Не помню. Я пробыл там не очень долго.
Я грозно надвинулся на него:
– Знаете, что я вам скажу? Вы паршивый лгун! Не учились вы год ни в каком университете. Вы не провели там ни единого дня, черт вас дери!
Он опустил руки, и они шлепнулись по бокам.
– И вы из-за этого так взбеленились, Микки?
– Именно. И отныне не смейте называть меня Микки! Так зовут меня друзья. А не завравшиеся клиенты!
– Какое отношение к делу имеет, посещал я десять лет назад юридический факультет или нет? Я не вижу тут…
– Потому что если вы соврали мне в этом – значит, соврете в чем угодно, а я не могу в таких условиях вас защищать!
Я произнес последние слова слишком громко. Увидел, что две женщины, сидящие на ближайшей скамейке, смотрят на нас. На блузках виднелись значки членов жюри присяжных.
– Пойдемте! Вон туда.
Я зашагал обратно, в сторону полицейского участка.
– Послушайте, – слабым голосом произнес Руле. – Я солгал из-за своей матери, о'кей?
– Нет, не о'кей. Объясните.
– Видите ли, моя мать и Сесил думают, что я целый год посещал юридический факультет. Я хочу, чтобы они продолжали в это верить. Ведь он завел с вами этот разговор, а я просто как бы согласился. Но прошло десять лет! Какая проблема?
– Проблема в том, что вы мне лжете, – ответил я. – Вы можете врать своей матери, Доббсу, вашему священнику и полиции. Но когда я напрямую спрашиваю вас о чем-то, не смейте лгать! Мне необходимо действовать с позиции уверенности в том, что я получаю от вас факты. Поэтому, когда я задаю вам вопрос, отвечайте правду! В остальных случаях можете говорить все, что душе угодно, – все, что льстит вашему самолюбию.
– Ладно, ладно. Я понял.
– Если вы не посещали университет, тогда где вы провели год?
Руле помотал головой:
– Нигде. Просто ничего не делал. Большую часть времени сидел у себя в квартире, неподалеку от студенческого городка, читал и думал, чего же на самом деле хочу от жизни. Единственное, что я знал точно, – не хочу быть юристом. Не в обиду вам сказано.
– Никакой обиды. Итак, вы пришли к тому, что начали продавать недвижимость богачам.
– Нет, этим я занялся позднее. – Он рассмеялся в самоуничижительном тоне. – На самом деле я мечтал стать писателем – в колледже специализировался по английской литературе – и пытался написать роман. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять, что способностей у меня нет. В конце концов я пошел работать к матери. Так ей хотелось.
Я успокоился. Все равно большая часть моего гнева была напускной. Я старался обработать его, подготовить для более важных расспросов и решил, что теперь он для них готов.
– Что ж, Льюис, теперь, когда вы во всем сознались и повинились, расскажите мне о Реджи Кампо.
– А что я должен о ней рассказать?
– Вы ведь собирались платить ей за секс, не так ли?
– Что побуждает вас так ду…
Я прервал его, остановившись и дернув за лацкан дорогого пиджака. Он был выше меня и крупнее, но преимущество в этом разговоре осталось за мной.
– Отвечай на вопрос, мать твою!
– Ладно, ладно… да… я собирался ей платить. Но как вы узнали?
– Потому что я чертовски хороший адвокат. Почему вы не сказали мне в первый день? Вы что, не видите, как это меняет дело?
– Все из-за матери… Я не хотел, чтобы она знала… ну, вы понимаете.
– Льюис, давайте присядем.
Я подвел его к одной из длинных скамеек у здания полицейского участка. Здесь они пустовали, и никто не мог нас подслушать. Я сел, он опустился справа от меня.
– Ваша мать отсутствовала, когда мы обсуждали дело. Насколько я помню, ее не было и тогда, когда мы говорили о юридическом факультете.
– Да, но Сесил бы узнал, а он все ей рассказывает.
Я кивнул и мысленно взял себе на заметку отныне полностью исключить присутствие Сесила Доббса на наших совещаниях.
– Хорошо; думаю, я понял. Но как долго вы собирались утаивать это от меня? Разве вы не видите, как все поворачивается?
– Я не юрист.
– Льюис, позвольте немного просветить вас насчет того, как работает машина правосудия. Вы знаете, в чем заключается моя миссия? Я нейтрализатор. Моя работа состоит в том, чтобы сводить на нет судебное дело, выстроенное против вас штатом. Иначе говоря, взять каждое мельчайшее доказательство и найти способ вывести его из состязательного процесса. Представьте, что я выступаю в роли эдакого уличного циркача, которых можно встретить на Венецианском бульваре. Вы когда-нибудь гуляли там? Видели человека, который вертит целую уйму тарелок на палочках?
– Наверно, да. Я там давно не был.
– Не важно. У этого парня есть такие маленькие палочки, он ставит на каждую из них по тарелке и запускает вертеться, так чтобы они находились в равновесии и не разбились. Он запускает множество одновременно и ходит от тарелки к тарелке и от палочки к палочке, проверяя, что все крутятся и не падают. Улавливаете мою мысль?
– Думаю, да.
– Ну так вот, Льюис, по тому же принципу формируется и обвинительная версия, которую штат выдвигает против обвиняемого. Набор вертящихся тарелок. И каждая из них представляет собой отдельный блок улик против вас. Моя работа – взять каждую тарелку, остановить ее вращение и обрушить на землю с такой силой, чтобы она разлетелась вдребезги и больше не использовалась. Если, скажем, синяя тарелочка – кровь жертвы на ваших руках, то мне надо найти способ ее опрокинуть. Если на желтой тарелке нож с отпечатками ваших пальцев – следовательно, опять-таки мне надо свалить ее наземь. Нейтрализовать. Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Да, понимаю. Я…
– А теперь смотрите. В наборе тарелок есть одна большая, здоровенное блюдо. И если она упадет, то утянет за собой вниз и все остальные. Все тарелки. Все судебное дело рассыплется. Вы знаете, что это за блюдо, Льюис?
Он отрицательно покачал головой.
– Самое большое блюдо – жертва, главный свидетель против вас. Если мы сумеем обрушить это блюдо, тогда всему шоу конец и толпа направится к выходу.
Я подождал несколько мгновений, чтобы увидеть его реакцию. Он ничего не сказал.
– Льюис, в течение почти двух недель вы скрывали от меня способ, дающий мне возможность свалить наше большое блюдо. Возникает вопрос: «зачем?» Зачем состоятельному человеку – с часами «Ролекс» на руке, автомобилем «порше» на стоянке и адресом на Хомби-Хиллз – с ножом добиваться секса от женщины, которая и без того им торгует? Когда вы сводите суть к этому вопросу, дело начинает разваливаться, Льюис. Потому что ответ прост: он этого делать не станет. Здравый смысл подсказывает, что не станет. И когда вы приходите к такому заключению, все тарелочки перестают вращаться. Вы видите фальсификацию, вы видите подставу, и теперь уже обвиняемый начинает выглядеть как жертва.
Я посмотрел на него. Он кивнул.
– Я сожалею, – сказал он.
– И вполне резонно. Дело начало бы рассыпаться уже почти две недели назад, и мы, вероятно, не сидели бы сейчас здесь, будь вы честны со мной с самого начала.
Тогда я понял, от чего на самом деле исходил мой гнев; и причина его состояла не в том, что Руле опоздал, или солгал, или что Сэм Скейлз обозвал меня легальным мошенником. Просто я увидел, как мой большой куш уплывает из-под носа. В этом уголовном деле не будет ни судебного процесса, ни шестизначного гонорара. Единственное, что мне удастся сохранить, – это предварительный гонорар, который я получил в самом начале. Судя по всему, дело закончится сегодня же, когда я явлюсь в канцелярию окружного прокурора и выложу Теду Минтону все, что знаю и чем располагаю.
