Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры
— Ты по нему скучаешь?
Анна молчала так долго, что Мари уже и не ждала ответа. Разные реальности. То же самое она испытывала с Дэвидом.
— Да, я скучаю по Грегу, — ответила Анна. — Признаюсь, слова Мартина о том, что двое могут быть созданы друг для друга, заставили меня задуматься. Я никогда не признавала верность. Ты это знаешь. Может, я сама боялась — быть верной, или разочароваться, или что изменят мне… Лучше сделать это первой, не дожидаясь боли. Мама проклинала меня за это, призывая своего Бога в свидетели. А папа всегда защищал. Они с Грегом виделись всего пару раз. Но папе он нравился. Я должна была понять, что наконец нашла свою тихую гавань. Но я думала о Фандите. И считала себя вправе вмешиваться в ее жизнь. Я всегда хотела, чтобы окружающие уважали мою независимость, но сама оказалась не готова отпустить дочь на свободу. Парадоксально, но это так. Я желала слишком многого, а тот, кто ждет от жизни слишком многого, теряет все, что имеет.
— И ты оказалась в безвыходной ситуации. Как и я.
— Вот именно. Безвыходной.
Они посмотрели друг на друга. Мари гнала прочь мысли о том, что случится, если их разоблачат.
— Мы должны объяснить господину Данелиусу, что он все неправильно понял, — сказала она, пытаясь успокоить прежде всего себя. — Настаивать, что Ханс Карлстен умер естественной смертью, а мы просто позволили Эльсе поверить в то, во что ей хотелось верить. Конечно, мы рискуем: старик может пойти к ней и передать наши слова, а она, в свою очередь, — потребовать деньги обратно. Хотя если Эльса сама убила мужа, то предпочтет промолчать.
Мари сама чувствовала, что в ее словах отсутствует логика. Если бы Эльса убила мужа, то не стала бы рекомендовать «Гребень Клеопатры» друзьям. Но может, у нее случилось временное помрачение рассудка… Хотя на похоронах она выглядела вполне нормальной. Более того, говорила спокойно и рассудительно.
— Мы должны тщательно продумать, что ему сказать, — устало продолжила Мари. — А еще поговорить с Эльсой и попросить ее хранить в тайне наши взаимоотношения. Так будет лучше и для нее самой, и для нас. Что же касается денег…
Анна, казалось, ее не слушала. Она подлила себе еще портвейна и массировала виски круговыми движениями.
— Расскажи мне о Дэвиде, — вдруг попросила она. — Ты знаешь, как вы мне дороги, Мари, — ты и Фредерик. И Фандита. И наверное, Грег, хотя я не хочу сейчас о нем думать. Но иногда ты похожа на устрицу, которая прячется в своей раковине. Как те мидии, что ты готовишь с шафраном и кориандром. Я знаю, ты встретила любовь всей твоей жизни в Ирландии и была счастлива, но не желала ни с кем делиться этим счастьем. Ты не хотела, чтобы я или Фредерик тебя навещали, а когда приезжала к нам в гости, выглядела одновременно и счастливой и несчастной… это трудно описать словами. Я желаю тебе добра, и ты это знаешь. Но я беспокоилась за тебя. Меня пугало то, что ты не хотела нас с ним знакомить. А когда все закончилось…
— Он был психически нездоров… — Слова вырвались и повисли в комнате, как облачко табачного дыма. Всё. Теперь обратного пути нет. Пламя свечи отбрасывало на стену странные тени. Им нужно держаться вместе, чтобы выжить. В такой ситуации тайнам не место. — Я познакомилась с ним в пабе, я тебе рассказывала, и влюбилась с первого взгляда. Пожалуй, «влюбилась» — даже слишком слабо сказано. Я просто обезумела. Когда Дэвид играл, я чувствовала себя так, словно у меня что-то разрывается внутри, как будто он медленно убивает меня своей музыкой, а потом заставляет возродиться, как феникса. Именно так оно и было. Когда у Дэвида начиналась депрессия, он вел себя ужасно: унижал меня, оскорблял. Говорил слова, которые резали мне душу как ножом, оставляя глубокие раны. А иногда у него бывали приступы апатии. Тогда он уходил в себя. Отказывался вставать с постели. Молчал целыми днями. Не говорил ни слова. И только работал над своими скульптурами. Когда депрессия отступала, загорался энтузиазмом и сулил мне златые горы. Говорил, что мы поженимся, заведем кучу детей, построим замок и будем жить на доходы от продажи его скульптур, которые станут всемирно известны, и на прибыль от ресторана, который будет главной туристической достопримечательностью Клифдена. В периоды депрессии… если он и заговаривал со мной, то только о людском тщеславии, о бессмысленности существования, о том, что ничто не имеет значения, и единственный способ спасти свою душу — это остаться в памяти грядущих поколений. Я пыталась уговорить его обратиться к врачу, но он отказывался. Говорил, что лекарства лишат его творческого вдохновения. Я вспомнила об этом, когда Эльса рассказывала, что ее муж тоже отказывался пойти к врачу. Хотя… кто знает, может, Дэвид был прав и без этих периодов безумия не смог бы создавать свои шедевры…
— Почему ты его не бросила?
Мари горько усмехнулась.
— Знаешь, что самое ужасное? Я была с ним счастлива, даже когда у него были периоды самой тяжелой депрессии. С ним я чувствовала, что живу, что я комуто нужна. А может, мы были предназначены друг для друга, как говорил тебе сегодня этот старик. Дэвид создавал не только скульптуры. Он творил меня. В его глазах я была прекрасна. Сильная. Мужественная. Знаю, это звучит глупо, и ты никогда бы не позволила, чтобы с тобой так обращались. Но когда он был здоров… — Мари замолчала. Она чувствовала, что выбирает не те слова. — У тебя когда-нибудь возникало ощущение, что тебе все подвластно? — спросила она. — Что ты можешь покорить мир, забыв о нелепом принципе «каждому свое место»? Мне долгое время казалось, что так и есть — у всех свое место, лишь для меня его не нашлось. Это пошло еще с детства. Нельзя сказать, что родители меня не любили. Любили, только по-своему. Но гораздо больше любили себя. Они все время были заняты своей работой, своими праздниками, своими политическими взглядами, своими друзьями, своим имиджем хороших людей. Меня демонстрировали гостям, но я не должна была мешать родителям жить своей жизнью. Моим брату и сестре повезло больше. Брат был умным и спортивным, сестра — стройной и изящной. А меня словно не замечали. Бывало, я ходила по дому и заглядывала в зеркала только для того, чтобы убедиться, что у меня вообще есть лицо.
Анна молчала, и Мари продолжила:
— Дэвид рассказывал мне о глубоководных рыбах, которые называются Ceratias holboelli. Они живут в полной темноте на дне моря, где, кроме них, почти нет живых организмов. И если самец встречает самку, он так крепко прижимается к ней, что их тела срастаются, и возникает даже общее кровообращение. Каждый раз, когда он о них рассказывал, я испытывала отвращение. Может, я чувствовала, что эти рыбы — метафора наших отношений. Дэвид временами жил в кромешной тьме. Но он видел меня. Он смотрел мне в лицо и видел глаза, нос, рот… мои мысли… Он лепил мое тело и считал меня особенной. Для него я что-то собой представляла, Анна. Понимаешь?
— Да, понимаю. Мне тоже знакомо это чувство. Маму никогда не интересовало, какая я на самом деле. Она уделяла внимание только моей сестре. Думаю, у Фредерика были те же проблемы. Родители даже заставляли его изображать воздух — то, чего нет. Ты встретила мужчину, который пусть не всегда, но все-таки видел тебя, и ради него была готова на все. Фредерик, похоже, предпочел одиночество.
— Ты так думаешь?
Они надолго замолчали. Мари обратила внимание, что портвейн переливается в бокале, словно темнокрасный бархат.
— Когда мы ему скажем? — спросила она наконец. Анна покачала головой.
— Не знаю, — ответила она. — Я хотела попросить его прийти сюда сегодня, но он внезапно исчез с этих странных поминок. Понятия не имею, куда он подевался. Телефон у него не отвечает. Я переживаю за Фредерика. Он похудел, осунулся, все время молчит. И эти его слова о том, чтобы начать свое дело, что-то связанное с музыкой и танцами… Он меня беспокоит. Мы так мало о нем знаем. О чем он думает?
— Наверное, о том же, что и мы с тобой. О смерти Ханса Карлстена.
Кафе погрузилось в темноту. Единственным источником света осталась свеча на столе. Лицо Анны походило на театральную маску: широко раскрытые глаза полны тревоги, губы подрагивают.
— Что нам делать, Мари? Что сказать Мартину Данелиусу, когда он обратится к нам с просьбой помочь переправить жену на ту сторону? И как быть с Фредериком?
— С Фредериком надо поговорить. Рассказать ему все. Он, конечно, еще больше расстроится, но что же делать… Вместе мы придумаем, как вежливо отказать Мартину. И поговорим с Эльсой. Возьмем с нее обещание молчать. В худшем случае вернем деньги.
Анна покачала головой.
— Уже поздно, — прошептала она. — Я позвонила в дом престарелых в Даларне и зарезервировала палату для папы. Одну из последних свободных. Он так рад. Конечно, он спросил, откуда у меня взялись деньги, и я придумала легенду о сбережениях, которых, конечно же, у меня нет. Я не могу вернуть эти деньги. Это невозможно.
