Уильям Монтальбано - Базилика

— Столько стараний, и все — ради маленьких удовольствий.

Треди обладал поразительным ощущением, как выйти сухим из воды. Он знал, что люди видят то, к чему привыкли. Он этим пользовался. Той ночью мы расположились за столиком на тротуаре под навесом в плохо освещенном уголке.

Если бы вы спросили официанта, как впоследствии это сделали репортеры и полицейские, то он ответил бы, что двое мужчин средних лет зашли пропустить стаканчик. Посетители говорили на хорошем итальянском, но не так, как жители Рима, а как испанцы или, может, латиноамериканцы, бизнесмены, банкиры или даже священники. Определенно состоятельные и вежливые, но это все, что можно о них сказать.

Я пил крепкий кампари. Папа потягивал прозрачную граппу из альпийских груш. Я поглощал арахис, а он уминал гигантские зеленые маслины, запивая их бренди.

Ниже по улице, на углу, огни телевизионных прожекторов и вспышки фотокамер заливали светом вход большой гостиницы — репортеры снимали дефиле светского общества в вечерних нарядах. За столиками вокруг нас группками расположились американские туристы. На состоянии некоторых из них еще сказывалось выпитое за обедом кьянти, и они весело склоняли падежи на своем несуществующем итальянском языке. Это были американцы из разновидности гигантов с тройными подбородками; ширококостные мужчины с животами, свешивавшимися поверх белых ремней, и большие женщины в широких одеждах, с огромным количеством косметики на лицах и невероятно светлыми волосами. По-моему, милые ребята, если вам доводилось с ними общаться. Они были в том возрасте, когда фильм «Дольче вита» не только помнят, но даже вспоминают, что видели его, учась в колледже.

— Знаешь ли ты, Пол, чего бы мне действительно хотелось прямо сейчас? — спросил папа, кладя очередную оливковую косточку в кучку в большой стеклянной пепельнице. Я подумал, что, наверное, он скажет «увидеть Аниту Экберг», но не угадал. — Отбить подачу. Встать с легкой битой и отбить сотню подач. Мне бы хватило сотни, чтобы прийти в норму. Наверное, я натру себе мозоли, но можно надеть перчатки, это помогает. Ты знал, что в один год я отбил почти триста подач?

Я знал. Он рассказал мне об этом в первый день нашего знакомства в Майами и с тех пор успел повторить не менее пяти раз.

Мы болтали, и я почувствовал, что он расслабился. Когда он расслаблен, то выпивает второй бокал траппы, смакуя.

— Оливки и холодные груши. Что за сочетание! Бог, несомненно, любит оливки и груши. Можешь мне поверить, Пол.

Он рассмеялся над своей несмешной шуткой.

— Знаешь, Пол, еще ребенком, там, на Островах, — он всегда называл свою страну «Острова», хотя это было не так, — я играл в бейсбол в любую свободную минуту. Я знал, что рожден для профессионального спорта, но, когда мне исполнилось шестнадцать, вмешалась реальность. Словно трудный крученый бросок по дуге, который парализует, и ты чувствуешь себя полным дураком. Так я и стал священником — что еще я мог поделать? И все-таки… из всех удовольствий в жизни одно из самых лучших — это хороший удар. Понимаешь, о чем я? Мощная подача, ты прицеливаешься и — удар! Ни одна вещь в мире не способна вызвать подобное неподдельное возбуждение. Хороший удар битой. Si, senor.[61] Что может быть лучше хорошего удара, Пол?

— Секс.

— Почему-то я знал, что ты это скажешь.

— Я тоже никогда не мог послать крученый мяч.

— Ты когда-нибудь видел мою стойку с битой? Смотри, — сказал папа. Он вскочил на ноги, сжал правой рукой большой палец левой, слегка согнул ноги в коленях и поднял руки так, что почти закрыл щеки.

— Обычно я стоял довольно свободно и заводил биту вверх, вот так. А теперь я постарел, и мне сложнее принимать скоростные подачи, поэтому я компенсирую это вот так, более точным ударом. Забудь о длинных ударах.[62] Сконцентрируйся на быстрых, низко посланных.

Он махнул воображаемой битой — хороший точный удар.

— Третий страйк[63] — добродушным голосом отозвался американец из компании туристов, расположившихся за ближайшим столиком.

— Аут, кетчер ушел на обед, — сказал я.

Этим бы все и закончилось, но один из туристов, грузный седой мужчина с красным от вина лицом, поднялся со своего стула, демонстрируя грацию слона. Забросив в рот две оливки и перегородив собой тротуар, он заявил:

— Хорошая стойка с битой зависит от запястий, а также от переноса в нужный момент веса с ноги, что отставлена назад, на ту, что впереди. Смотрите.

С этими словами он встал в стойку, сделал большой шаг вперед, свел руки дугой и привел запястья в нужное положение.

— Давай, давай, Арчи, — крикнул один из его друзей, а другие зааплодировали.

— Хороший замах, — сказал я и отвернулся. Треди пора было отправляться обратно. Следующее, что они сделают, это пригласят нас за свой столик, чтобы Арчи и епископ Рима могли потравить бейсбольные байки.

Папа продолжал наблюдать за американцем, и, когда женщина взвизгнула «Арчи!», я обернулся и понял, что произошло.

Мужчина упал с лицом красным, как свекла, хватаясь руками за горло. Он страшно хрипел, это был хрип умирающего.

Черт! Я подскочил, но папа был уже рядом. В три огромных прыжка он оказался за спиной американца. Он обхватил его, сдавив кулаками область под грудиной, и когда я рванулся на помощь, то заметил, как заиграли мускулы на руках папы. Он резко сжал мужчину. Хрип изменился высоким сипом, но больше ничего не изменилось.

— Чертовы оливки! — буркнул папа. Он снова сжал американца, и в этот раз из его рта вылетели две покрытые слизью оливки. Одна по касательной задела мне глаз, а другая отскочила от щеки. Это могло показаться забавным происшествием, если бы глаза американца не вернулись в свои орбиты, и он за несколько страшных секунд из ярко-красного не превратился в бледно-серого. Мы с папой стояли на коленях, мужчина лежал между нами, а вокруг теснились вопившие американцы, официанты и прохожие.

— Это сердце! — услышал я женский крик. — Таблетки! У него в кармане, в брюках.

Я вытащил пластиковый пузырек, и Треди втолкнул таблетку мужчине под высунутый язык. Мы осторожно положили его на тротуар и подложили под голову скатерть, которую один из официантов сорвал со стола.

Кровь стучала у меня в голове словно бой колоколов. Я не знал этого человека, и, простите, меня не волновало то, что с ним случилось. Моей задачей было увезти папу.

Это было важно.

Я протянул руку, чтобы поднять Треди, но он снова меня опередил. Осторожно придерживая мужчину, папа начал делать ему искусственное дыхание рот в рот.

Ну и суматоха поднялась! Американцы кричали, эмоциональные итальянцы очень громко старались их успокоить. Управляющий вышел из бара и объявил, что машина скорой помощи уже в пути.

Я сел на корточки, чтобы прикрыть Треди. Он взял хороший темп, тихо считая секунды по-испански, вдыхая, зажимая американцу ноздри, позволяя воздуху выйти. Папа делал искусственное дыхание незнакомцу на римском тротуаре.

Казалось, прошла вечность, прежде чем появились полицейские и разогнали толпу, чтобы дать место машине скорой помощи и двум на вид весьма опытным санитарам. Может, для нас все наконец закончится.

Когда я поднялся, уступая место врачам, то понял, что даже если уведу Треди тихо, он все равно окажется на экранах всех телевизоров во всем мире, потому что съемочная группа из двух женщин, привлеченная сиренами, спешила по направлению к нам со стороны гостиницы. Кто-нибудь непременно его узнает. Я сделал несколько нетвердых шагов в сторону, противоположную от Треди и полицейских, потирая и разминая уставшую спину.

Я тяжело облокотился о свободный стул и наблюдал, как медики решительно отодвинули Треди, и в это время подскочила телевизионная группа.

Разве я мог знать, что стул выскользнет из-под меня или что я грохнусь на тротуар прямо перед бегущими женщинами? Или что они споткнутся об меня и повалятся одна на другую, а камера вылетит из рук? Краем глаза я увидел, что Треди поднялся на ноги и, мгновенно оценив ситуацию, растворился в толпе.

Несколько минут замешательства и извинений, после чего я без труда нашел Треди в машине во втором ряду шоссе, параллельного верхней оконечности парка Вилла Боргезе.

— Американец уже дышал сам, когда его заносили в скорую.

— Это хорошо. Я читал короткую молитву за его здоровье, когда ты подошел.

Он завел машину и поехал вниз с холма.

Я был в смятении. Дыхание сбилось, нервы расстроены.

— Еще немного, и тебя бы узнали. И ты понимаешь это не хуже меня, — задыхаясь, произнес я. — Если бы кто-нибудь решил застрелить тебя сегодня ночью, ты был бы уже покойником. А если пресса хоть раз застукает тебя за пределами Ватикана, ты больше никогда оттуда не выберешься. Они будут торчать у всех ворот каждую ночь. Хватит, черт возьми. Пожалуйста, хватит.