Уильям Монтальбано - Базилика

Этот огромный монах, казалось, дремал, и вдруг со скоростью гепарда Лютер выдал восклицание:

— Эй, я знаю, кто вы: «Гуманизм и живой Господь», «Духовное начало и чувство собственного достоинства», — на одном дыхании выпалил он названия работ, ни одной из которых я не читал. — Моим людям они нравятся. Эти мысли находят отклик и в разуме, и в душе, — заявил Лютер; под «своими людьми» он, вероятно, подразумевал все население Африки.

— Спасибо, отец, вы очень любезны.

В Видале, казалось, проснулось что-то человеческое.

Но я подготовился по «Ключам», долгими часами продираясь сквозь их оголтелый фанатизм. Настало самое подходящее время для решительных действий.

Я сказал:

— Отец Видаль, три года назад, до избрания нового папы, «Ключи» постоянно называли вас опасным радикалом. Однако в прошлом году скупо одобрили одну из ваших идей. Затем дважды в последующих выпусках журнал «Ключей» называл добропорядочного отца Видаля разве что не дьяволом во плоти. И вот в последнем номере публикуется небольшая статья. Кто автор? Да это же отец Видаль! Что, наш проповедник решил для разнообразия встать на путь истинный?

Что ж, мне удалось привлечь его внимание. Лютер как-то странно изменился в лице. Должно быть, он решил, что у меня нервный припадок. Причем сильный.

— Кто первым потерял голову? Поменял взгляды? Вы? Карузо? Полагаю, это были вы, и считаю, что Карузо преследовал вас, может, потому что беспокоился о своем добром друге, который так внезапно отказался от убеждений, которым был верен всю жизнь. Думаю, между вами было много трений. Вы враждовали. Ссорились. Дрались. Кто знает?

Я посмотрел на Видаля.

— Но я знаю наверняка: никто не вспомнил, что видел вас за завтраком в доме, где вы проживаете, в то утро, когда погиб Карузо. Итак, что вы об этом думаете, святой отец?

Видаль не отвечал довольно долго, он оказался еще более невозмутимым, чем я ожидал.

— Думаю, всегда следует помнить, что в жизни церкви, так же как и в делах ее слуг, найдется немало доступных путей для анализа и получения информации, брат Пол. То, что покажется внешним конфликтом, в действительности может содействовать гармонии и достижению большего блага.

Он произнес это почти печально и встал, чтобы уйти. Хотелось бы мне, чтобы я его тогда понял. Будь я умнее, людей погибло бы гораздо меньше.

Эта мысль часто приходит мне в голову.

ГЛАВА 10

Тем вечером я поужинал с семинаристами и решил было почитать на ночь, когда зазвонил телефон и низкий голос спросил:

— Как поживает самый достойный из ночных слуг церкви?

Я вскочил, словно по тревоге.

— Не знаю, кто это, но видимо, хорошо. Я тоже неплохо.

— Почему не спишь? Занимаешься?

— Да так, ничего особенного. Ночь коротаю.

— Я тоже. Прогуляться не желаешь?

— Конечно.

— У газетного киоска на Ларго Арджентина через пятнадцать минут.

Прошел дождь, больше похожий на шквал, охладив воздух и принеся городу свежесть. Я шел по сверкавшим огнями улицам, перепрыгивая лужи. У Ларго Арджентина, большой площади с интенсивным движением, окруженной римскими храмами, на которые вряд ли кто захочет полюбоваться, я укрылся под козырьком киоска, не зная точно, чего ждать. Проезжавшее мимо такси в надежде замедлило ход, потом полицейская машина намеренно проехала мимо меня. Я в одиночестве любовался древними руинами зданий. Прошло около десяти минут. Серый «Фиат Седан» сверкнул фарами из-за угла и, плавно замедлив ход, остановился передо мной.

— Ты один, приятель? — произнес голос, и правая дверь распахнулась.

Следовало ответить как-нибудь остроумно и непристойно, но за рулем все-таки был папа, поэтому я молча сел в машину.

Треди ездил так же хорошо, как делал все остальное, за что брался. Разумеется, никаких ремней безопасности, но это было не единственное правило, которым он пренебрег той ночью.

— Хорошая машина.

— Стандартное переключение скоростей. Большой объем двигателя, кондиционер. Это машина одного из хранителей музея Ватикана; он все время в командировках.

— За нами кто-нибудь едет? — я посмотрел в зеркало правой двери. Машины сопровождения не было.

— Не-а. Я ушел. Да-да, мои ребята позеленеют от злости, если узнают.

Он имел в виду полицейских Ватикана.

Это, конечно, не мое ведомство, но я бы не позволил ему гулять в одиночку. Никогда. Это опасно. Это самонадеянно. Это глупо, особенно после того, как до ФБР дошли неопределенные слухи о возможной угрозе его жизни и американцы нас предупредили. Он все время совершал что-нибудь в таком духе. Я знал это по личному опыту. Еще я знал, что ни один ватиканский полицейский, никакой полицейский вообще не может тягаться ни с одним, пусть даже самым тупым папой. Но я, по крайней мере, мог попытаться.

— При всем своем уважении я все-таки скажу тебе, что это глупо. И эгоистично. Эти ребята ради тебя готовы жизнь отдать, а ты их дразнишь.

Он был моим другом, и я знал, что мои слова выведут его из себя. Он бросил на меня резкий взгляд, открыл было рот, чтобы выдать подходящий ответ от лица папы и устроить мне взбучку за длинный язык, однако лишь крякнул, давая понять, что не желает этого слышать.

Я не сдавался.

— А как же та опасность, о которой тебя предупреждали американцы?

Мы промчались через узкий проем улицы дель Корсо, одинокий дорожный полицейский намеренно не обратил на нас внимания, когда мы следом за еще несколькими машинами проехали по полосе, предназначенной для такси и важных персон с особыми привилегиями.

— Ничего нового. Трудно определить наверняка, что это за опасность, — он улыбнулся. — Ох уж эти американцы!

— Они случайно не сообщили, откуда эти слухи? Из Майами? Может, еще дальше с юга?

Папа улыбнулся.

— Приятно вот так прогуляться. Проветрить мозги. Не думать ни о чем. Расслабиться.

В Библии говорится что-нибудь о чтении проповеди камню? Я недовольно замолчал.

Время от времени в какой-нибудь из римских газет появлялся слух, будто папа Пий XIII иногда тайком покидает Ватикан, чтобы инкогнито побродить по городу, хорошо ему знакомому по десяти годам пребывания в курии. В те более простые времена он ездил на мотороллере.

— Я тут начал читать о тилапии, — сказал папа. — И правда удивительная рыба. Она имеет большое значение для бедных стран в качестве дешевого и простого источника протеина. К тому же эти рыбки — такие крошки. Может, их можно будет выращивать в Ватикане, если мы захотим.

Он рассказывал о своем непутевом брате Бобби, одной из многих пропащих душ в этом мире. Бобби странствовал подобно гигантской черепахе по водам Карибского моря в поисках удачи, которая ему еще ни разу не улыбнулась.

— Они довольно быстро размножаются, да? Первый урожай тилапии уже собрали? — осторожно спросил я.

— О нет. До этого еще далеко. Но, по словам Бобби, инфраструктура вот-вот будет создана. Он говорит, что ждать уже недолго.

У всех нас есть свои «белые пятна». Брат Бобби был «белым пятном» папы. С годами я это уяснил. До рыбной фермы были плантации кокоса и мускатного ореха, истребленные жучками; туристические проекты «клубного отдыха» с прохудившимися крышами и чартерными шхунами, почему-то так никуда и не отправившимися. Мне казалось, глубоко в душе мой друг папа понимал, что вряд ли хоть один из грандиозных проектов Бобби осуществится.

Я катался вместе с папой по ночам, потому что ему необходимо было некоторое время побыть подальше от изнурительного бурлившего котла обязательств, исполнить которые в течение одной жизни не представлялось никакой возможности. Разумеется, пресс-бюро Ватикана не комментировало слухи о подобных поездках папы, так что официально их никогда не было. Ватикан был весьма озабочен тем, чтобы папа не делал ничего, кроме того, о чем было заявлено официально.

— Просто удивительно, — произнес Треди, пригибаясь к рулю, чтобы посмотреть на дворцы, мимо которых мы проезжали, словно видел их впервые, и разговаривая больше с самим собой, — здесь, на площади примерно в два с половиной квадратных километра, расположено сердце целой страны. Главные министерства, крупные банки, газеты, политические партии.

Мы проехали банк, церковь и страховую компанию, один, два, три. Не знаю, часто ли он совершает подобные вылазки украдкой или кто еще с ним ездит, но я понял, почему он это делает. Что бы там ни говорили, но папа — пленник Ватикана, запертый именем Господа в тюрьме не менее надежной и, наверное, такой же бессердечной, как любая другая тюрьма. Каждый месяц или около того я сопровождал его в «побегах», и он почти всегда заводил со мной этот разговор, будучи «без галстука» или — в его случае — стянув с себя сковывающую белую сутану, которая словно клеймо — или шрам? — служила ему отличительным знаком, как любой другой бренд.