Дэвид Пис - 1974: Сезон в аду
Я посмотрел на отцовские часы и позвонил. Звонок издал мелодию «Тубьюлар Беллз» Майка Олдфилда, и, когда дверь отворилась, я думал об «Экзорцисте»[25].
Женщина средних лет протянула мне руку. Она была одета в деревенскую блузу и деревенскую юбку и, казалось, сошла прямо со страниц «Йоркшир лайф».
— Мэнди Уаймер, — сказала она. Мы обменялись коротким рукопожатием.
— Эдвард Данфорд из «Йоркшир пост».
— Пожалуйста, проходите. — Она вжалась в стену, когда я проходил мимо, затем, оставив входную дверь приоткрытой, пошла за мной по мрачному коридору, на стенах которого висели мрачные картины, в просторную мрачную комнату с большими окнами, за которыми стояли огромные деревья. В углу стоял кошачий туалет с песком, которым пропахла вся комната.
— Пожалуйста, садитесь, — сказала дама, указывая на дальний угол большого дивана, на который было наброшено разноцветное покрывало.
Консервативная внешность этой женщины никак не вязалась ни с восточно-хипповым интерьером, ни с ее профессией.
Очевидно, мне не удалось скрыть свои мысли.
— Мой муж был турок, — сказала она вдруг.
— Был? — переспросил я, включая в кармане диктофон «Филипс».
— Он уехал обратно в Стамбул.
Я не смог сдержаться:
— И вы это не предвидели?
— Я — не гадалка, мистер Данфорд, я — медиум.
Я сел в дальний угол дивана, чувствуя себя полным кретином и не в состоянии придумать, что бы еще сказать.
В конце концов я нашелся:
— Кажется, я не произвел на вас хорошее впечатление.
Мисс Уаймер быстро встала со стула.
— Чаю выпьете?
— С удовольствием, если вам не сложно.
Женщина почти выбежала из комнаты, внезапно остановившись в дверях, как будто на ее пути выросла стеклянная стена.
— От вас так сильно пахнет тяжелыми воспоминаниями, — тихо сказала она, стоя ко мне спиной.
— Простите?
— Смертью. — Она стояла в дверях, ухватившись за дверной косяк, бледная и дрожащая. Я встал.
— С вами все в порядке?
— Я думаю, вам лучше уйти, — прошептала она, сползая по косяку на пол.
— Мисс Уаймер… — Я пошел к ней через комнату.
— Пожалуйста! Нет!
Я протянул руку, пытаясь поднять ее.
— Мисс Уаймер…
— Не трогайте меня!
Я отпрянул. Женщина свернулась калачиком.
— Извините, — сказал я.
— Ой как сильно, — простонала она.
— Что — сильно?
— Ты ведь весь увяз в этом.
— В чем? — закричал я, рассердившись, думая о Би-Джее, о всех днях и ночах, проведенных в наемных квартирах в обществе психически нездоровых людей. — В чем, скажите мне?
— В ее смерти.
Воздух внезапно стал густым и смертельно ядовитым.
— Да что вы такое несете, мать вашу? — Я снова пошел на нее, в ушах у меня стучала кровь.
— Нет! — завопила она, отползая от меня на заднице по коридору, растопырив руки и ноги. Ее деревенская юбка задралась вверх. — О господи, нет!
— Заткнись! Заткнись! Заткнись! — закричал я, бросаясь по коридору за ней вслед. Она с трудом поднялась на ноги, умоляя:
— Пожалуйста, пожалуйста, оставьте меня в покое.
— Подождите!
Она вбежала в комнату и захлопнула дверь перед моим носом, прищемив на секунду в петле пальцы моей левой руки.
— Старая сука! — заорал я, пиная и колотя закрытую дверь. — Чокнутая сука!
Я остановился, сунул ноющие пальцы в рот и начал сосать их.
В квартире воцарилась тишина.
Я прислонился головой к двери и тихо сказал:
— Мисс Уаймер, пожалуйста…
Из-за двери доносились испуганные рыдания.
— Пожалуйста, мисс Уаймер. Мне нужно с вами поговорить.
Я услышал звуки передвигаемой мебели — она пыталась забаррикадировать дверь шкафами и комодами.
— Мисс Уаймер?
И тут через множество слоев дерева до меня донесся слабый голос, голос ребенка, шепчущегося под одеялом со своим другом.
— Расскажи им о других…
— Простите?
— Пожалуйста, расскажи им и о других.
Я прислонился к дверям, почувствовал вкус лака на губах.
— О каких других?
— О других.
— Каких таких других, мать твою? — закричал я, дергая и выворачивая дверную ручку.
— О тех, кто лежит под этими красивыми новыми коврами.
— Заткнись!
— Под травой, которая проросла в трещинах и между камнями.
— Заткнись! — Кулаки — в дверь, руки — в кровь.
— Скажи им. Пожалуйста, скажи им, где они.
— Заткнись! Заткнись, мать твою!
Голова у двери. Волна шума откатилась. В квартире — тишина и темнота.
— Мисс Уаймер? — прошептал я.
Тишина, темная тишина.
Я вышел из квартиры, облизывая и обсасывая костяшки пальцев, и заметил, что дверь квартиры напротив чуть приоткрылась.
— Не суй свой чертов нос, куда не надо! — заорал я, побежав вниз по лестнице. — Если не хочешь, чтобы тебе его оттяпали к чертовой матери!
Девяносто миль в час — как будто за мной гонится привидение.
Газ в пол по шоссе М1, изгоняя Духов Прошлого и Настоящего города Уэйкфилда.
В зеркале заднего обзора — зеленый «ровер», плотно присевший мне на хвост. Я, сходя с ума от страха, вижу в нем «штатскую» полицейскую машину.
Глаза — высоко в небо, еду в жирном брюхе кита, небо — цвета его серой плоти, голые черные деревья — его мощные кости, сырая тюрьма.
Взгляд в зеркало — «ровер» нагоняет.
У обугленных останков цыганского табора сворачиваю с шоссе в сторону Лидса, черные остовы выгоревших фургонов — снова кости — стоят в языческом кругу над своими мертвецами.
Взгляд в зеркало — зеленый «ровер» поехал на север.
Паркую «виву» под вокзальными арками, две черные вороны едят из черных мусорных мешков, раскидывая выброшенное мясо; их вопли эхом отзываются из темноты. Эра чумы.
Через десять минут я сидел за своим рабочим столом.
Я набрал номер справочной, потом Джеймса Ашворта, потом Би-Джея. Никого. Все бегают по магазинам, покупают рождественские подарки.
— Ты ужасно выглядишь. — Стефани с папками в руках, жирная, как еж твою мать.
— Я в порядке.
Стефани стояла передо мной и ждала.
Я уставился на единственную рождественскую открытку на моем столе, пытаясь отделаться от видения Джека Уайтхеда, трахающего ее в задницу, чувствуя, что у меня самого начинает вставать.
— Я вчера вечером разговаривала с Кэтрин.
— Ну и?
— Тебе что, совсем плевать, мать твою? — Она уже разозлилась.
Как, впрочем, и я.
— Не твоего ума дело — плевать мне или нет.
Она не шевелилась, просто стояла, переступая с ноги на ногу, глаза ее наполнялись слезами.
Мне стало неловко, и я сказал:
— Извини, Стеф.
— Ты — свинья. Грубая свинья.
— Прости. Как она?
Она кивала своим жирным лицом, соглашаясь со своими собственными жирными мыслями.
— Это ведь уже не в первый раз?
— Что сказала Кэтрин?
— Уже ведь были и другие, да?
Другие, всегда эти чертовы другие.
— Я тебя знаю, Эдди Данфорд, — продолжала она, наклонившись через стол. Руки у нее были как ляжки. — Я тебя знаю.
— Заткнись, — тихо сказал я.
— Сколько их было, других, а?
— Не суй свой говняный нос не в свой вопрос, ты, жирная сука.
Волна аплодисментов и одобрительных возгласов прокатилась по офису, кулаки застучали по столам, каблуки затопали.
Я уставился на рождественскую открытку от Кэтрин.
— Ты — свинья, — бросила она.
Я оторвал взгляд от открытки, но ее уже не было — она рыдала за дверью.
С другого конца офиса Джордж Гривз и Гэз отдали мне честь, подняв вверх свои сигареты и большие пальцы.
Я тоже поднял палец. На моих костяшках выступила свежая кровь.
Пять часов.
— Мне все еще нужно поговорить со вторым, с Джеймсом Ашвортом. Именно он и нашел тело.
Хадден оторвался от стопки рождественских открыток. Одну большую открытку он переложил в самый низ стопки и сказал:
— Все это как-то слабовато.
— С ней случился припадок, к черту.
— А ты не попытался взять прямую речь у полицейских?
— Нет.
— А может, и надо было, — вздохнул он, продолжая просматривать открытки.
Я устал так сильно, что не хотел спать, был так голоден, что не мог есть, в комнате стояла запредельная жара, и все это было слишком реально.
Хадден перевел взгляд с открыток на меня.
— Есть сегодня что-нибудь новое? — спросил я, мой рот внезапно наполнился желчной слюной.
— Ничего, что могло бы пойти в печать. Джек уехал на одно из своих…
Я сглотнул:
— Одно из своих?
— Он не торопится раскрывать свои карты, скажем так.
— Уверен, что он поступает как лучше.
Хадден вернул мой черновик. Я открыл папку на колене, убрал одну статью, достал другую.
