Барбара Майклз - Ведьма
Одна строфа сильнее всего врезалась ей в память как наиболее типичный образчик подобного творчества:
Блудницу в пурпуре низверг
Он в пылающее пламя Ада.
Она познала тяжесть Его руки -
Тебе задуматься об этом надо.
После этого Эллен едва могла дождаться проповеди.
Она выдержала только первые десять минут. С возрастающим омерзением слушала она хриплую тираду, слетавшую с уст ужасного коротышки на кафедре. В его воплях не было ничего даже отдаленно забавного, ибо их переполняла ненависть: к иудеям, которые распяли Христа; к черным, сыновьям Хама, которых Бог обрек на вечное рабство; к безбожным коммунистам; к проклятым папистам, поклоняющимся ложному Богу; к язычникам, которые отвергли Господа; и к атеистам, от которых Господь сам отвернулся.
Эллен наконец поняла, кого ей напоминает этот бесноватый. Она была слишком молода, чтобы помнить трансляции надрывных речей берлинского оратора, но она слышала записи. Сравнение пастора с Гитлером было, пожалуй, слишком лестным для жалкого провинциального священника – он не обладал подобной властью, но, Эллен готова была поклясться, рвался к ней, чтобы стереть с лица земли всех инакомыслящих, подобно тому, как его безжалостный Бог покарал города земли Ханаанской. «И поразил их острием меча, и все души, пребывшие там...»
Эллен не желала оскорблять кого-нибудь из собравшихся, но еще меньше она желала сидеть и покорно внимать всей этой дикой дребедени. Бесшумно поднявшись, она вышла из церкви, чувствуя, как оглядываются ей вслед почтенные прихожане и как горящие глаза пастора сверлят ей затылок.
Ей не сразу удалось вернуть себе душевное равновесие. Сидя в машине, она пыталась успокоиться, но вновь и вновь возвращалась мыслями к услышанному. Дело даже не в том, что сегодня она столкнулась с умом извращенным и оголтелым. Гораздо серьезнее ее расстроило внезапное осознание тоге, что привычная система ценностей оказалась не единственно возможной. До сих пор Эллен страдала весьма распространенным заблуждением, что по законам ее круга живет большая часть человечества. Всю жизнь она существовала в мире хороших манер и вежливой терпимости к недостаткам ближних. Конечно, в нем тоже имелись пороки: прежде всего – лицемерие и циничное равнодушие к абсолютному добру и злу, ведущее к неумению провести между ними границу; но это был устойчивый мир, несмотря на свою заурядность. Небезупречный, но предсказуемый. Там же, куда она только что мельком заглянула, возможно было все что угодно.
Домой она ехала, напевая «Твоя любовь возвышает меня». Вот это был гимн! Его маршевый ритм вселял надежду в сердца отчаявшихся грешников. Но для миссис Грапоу «любовь», вероятно, была неприличным словом, таким же, как «секс».
Когда ветви сосен у дороги сомкнулись за ее автомобилем, Эллен почувствовала себя в безопасности, как будто зеленые великаны воздвигли стену между ней и городом. На залитой солнцем поляне лениво дремал ее милый старый дом. С новым приливом симпатии Эллен подумала о женщине, которая когда-то была здесь хозяйкой. Если Мэри Баумгартнер вызвала недовольство Церкви Гнева Господня, это сильный довод в пользу Мэри. «Ее следует канонизировать», – подумала Эллен с кислой усмешкой, сдирая с себя пропитанное потом платье и отправляясь под душ.
Ей не хотелось никого видеть, но все же она обрадовалась, когда на склоне дня услышала звук подъезжающего автомобиля. Как Эллен и ожидала, это был Норман. Вглядываясь в ее лицо сквозь новенькую сетку двери, он шутливо спросил:
– Путь свободен?
– Свободен?.. Ах, да! Погоди минутку.
Она обернулась как раз вовремя: в прихожую вплывала Иштар. Поразительно, как она могла почувствовать присутствие Нормана – еще минуту назад кошка мирно спала в гостиной. В этом было что-то мистическое. На этот раз Иштар не протестовала, когда ее бессовестно засунули в подвал, но взгляд, которым она одарила Эллен, выражал такое презрение, что не всякий человек способен был изобразить.
Расположившись на веранде, они с Норманом мирно потягивали шерри. С приближением сумерек бледно-лиловые тени деревьев становились все длиннее, а благоухание роз все ощутимее.
– Я так рада, что ты пришел, – сказала Эллен. – По вечерам мне иногда бывает одиноко.
– Ты скучаешь по своим близким. Надеюсь, они пишут тебе?
– О да. И довольно регулярно – даже мальчишки. Самый старший, Сэм, работает в Бостоне. Артур – в лагере бойскаутов, он у нас спортсмен. А Фил путешествует по Канаде, живет в палатке. Правда, не могу сказать, чтобы его открытки всегда меня радовали. Он любит намекать на какие-то ужасные бедствия и частенько пишет вещи типа: «Я нашел свой бумажник, и в нем даже оставались деньги». Или: «Полицейские здесь – настоящие мерзавцы». Когда я получаю открытку, все, конечно, давно позади, но я целыми часами ломаю голову, что же там в действительности произошло.
– А твоя дочка? Она скоро приедет?
– Нет, после Европы она хочет еще навестить друзей. Я жду ее только в сентябре – на недельку перед школой.
– Похоже, ты на самом деле отрезала пуповину, да?
– Возможно, это жестоко, – согласилась Эллен, – но мне ведь тяжелее: я скучаю по всем пятерым, а они – только по мне, если вообще скучают.
– Кстати, твои зять... – Норман вертел стакан перед глазами, любуясь заходящим солнцем сквозь густую прозрачную жидкость. – Кажется, я его знаю. Это ведь он пару лет назад опубликовал статью в «Вопросах дипломатии»?
– Да. Ну у тебя и память!
– Статья того стоила. Пожалуй, единственная из тех, что я читал, где вся эта суета на Ближнем Востоке преподносилась без напыщенности и умничанья.
– Джек вечно зарабатывает неприятности из-за собственной прямоты и привычки откровенно высказывать свое мнение. – Эллен улыбнулась воспоминанию. – Его письма такие забавные. Конечно, он достаточно осторожен – никогда не называет имен, но, оставшись без «благодарных слушателей», как он говорит, изливает всю желчь на бумаге. Я постоянно думаю, что должна сжечь некоторые из его посланий.
– Побереги их. Когда-нибудь они сделаются ценнейшими историческими документами.
– Джек тоже советует мне хранить их, но вовсе не потому, что считает себя значительной исторической личностью. Он уверяет, что после ухода в отставку напишет автобиографию, полную пикантных сплетен. И любит представлять, как его будут навещать красавицы под темными вуалями, готовые на все что угодно, лишь бы он не компрометировал их в своих мемуарах.
Норман рассмеялся:
– Должно быть, он веселый малый.
– Он на самом деле замечательный. У него такое своеобразное чувство юмора, и еще он самый надежный, самый честный, самый... – Заливаясь густым румянцем, Эллен остановилась. – Господи, Норман, зачем ты позволил мне трещать без умолку. Наверное, я надоела тебе.
– Вовсе нет. Мне наконец-то представилась возможность понять, как ты жила все эти годы. И если честно, я чувствую себя виноватым. Я должен был предвидеть, как тяжело тебе будет здесь одной, без всякой поддержки близких, когда ты столько лет прожила в тесном семейном кругу.
Эллен внимательно посмотрела на него.
– Ага, – сказала она. – Все понятно. Ты уже получил свежие новости, так ведь? Ты говорил мне, что следует быть осторожной, но клянусь, Норман, я просто не могла сидеть там и слушать эту... эту...
– Не продолжай: я догадываюсь, какое определение ты подыскиваешь. Боже милостивый, да я вовсе не упрекаю тебя. Я не заглядывал в эту так называемую церковь с тех пор, как вырос из коротких штанишек.
– Этот священник...
– Хэнк Уинклер. Он местный. Я знаю его с первого класса, и он уже тогда был занудой. Скверный тип, но не он создал церковь, скорее наоборот: она создала его.
– Откуда она взялась? Я слышала о некоторых странных сектах, но эта что-то новенькое.
– Ты на самом деле хочешь это знать? Тогда приготовься к лекции... Как известно, запад Виргинии заселялся, в основном, выходцами из Ирландии, Шотландии и Германии. Немецкие поселенцы, большей частью, были лютеранами, но среди них встречались и представители различных сект: меннонитов, «макателей», «субботников», «моравских братьев» и «отделенцев». В начале восемнадцатого века по Блу-Ридж действительно проходила граница обжитого мира. Постоянных священников здесь не было, а странствующие пастыри забредали сюда не чаще, чем раз в год. И в уединенных деревушках пышно расцветали самые дикие идеи, предоставляя различным шарлатанам полную свободу действий.
– Я читала о подобном, – сказала Эллен. – Помнится, был в Европе некий Шмидт, незадачливый зубной врач, провозгласивший себя Божьим посланцем...
– Верно. Но большинство жуликов – таких, например, как Карл Рудольф, называвший себя «принцем Вюртембергским» и в промежутках между проповедями соблазнявший крестьянских дочек, – быстро разоблачались и изгонялись с позором. А здесь, похоже, было иначе: мошеннику-самозванцу повезло. В документах имеется упоминание о некоем Джекобе Шнелле, но кроме имени, о нем больше ничего не известно. Конечно же, он не был настоящим священником, хотя, возможно, не был и шарлатаном – просто фанатиком, одержимым болезненными идеями. Религиозные воззрения той эпохи вообще отличались, на современный взгляд, изуверством. Слепая приверженность догмам, нетерпимость и гонения на инакомыслящих были обычным делом.
