Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Для отца Бернара моё молчание выглядело как сомнение, похоже, это его огорчило, хотя смотрел он всё также с пониманием.

– Впрочем, я не настаиваю. Не являюсь твоим наставником, не могу обязать тебя к послушанию. Говорю лишь, заботясь о тебе: храм всегда открыт мятущимся душам. Справедлив суд Божий, но милость его безгранична.

Я вдруг подумал, что обо мне отец Бернар мог слышать не только от сеньора Риго. Если они регулярно молятся в аббатстве, значит, столь же исправно ходят к исповеди. Что, если обо мне рассказывал Ансельми? Такое вполне могло быть. Выходит, отец Бернар неплохо осведомлен, и, спрашивая, на многое знает ответ. И теперь так упорно пытается разговорить меня. Вдруг Ансельми имеет сомнения относительно моего прихода в Париж и делился ими…

Вслух я пробормотал, что впредь использую каждую возможность, чтобы присутствовать на богослужении.

– Хорошо, сын мой, теперь пойдем, посмотрим, что можно сделать для твоей знакомой. Как, кстати, её зовут?

Оказалось, девушку зовут Ноэль. Скрывая улыбку, отец Бернар полюбопытствовал:

– Кто же дал вам такое имя?

– Дедушка.

– Тот самый, кого вы навещаете?

– Да. Я родилась в канун Рождества, и он всегда говорил: это лучшее имя для младенца, пожелавшего явиться на свет в такой день. Все удивляются, но я не обижаюсь.

От дежурившего в больнице монаха мы узнали новости об Анри. Тот был жив, хотя сильно ослаб. Присев на самый краешек жесткого лежака, Ноэль теребила в ладонях сморщенную, вялую руку старика, то принималась рассказывать, как они с матерью ждут его возвращения, то вопрошала стоящего рядом отца Бернара, когда появится возможность забрать больного домой.

На лице монаха, с которым отец Бернар говорил, значились сильные сомнения в том, что Анри удастся покинуть больницу в добром здравии, всё-таки годы его были немалые, но говорить про то вслух не стали. Да и сам Анри, судя по виду, не особенно верил в исцеление, хотя старательно улыбался запавшими губами. Зябко кутаясь в истрепанное, кое-где с заметными проплешинами одеяло, он принялся было расспрашивать о каких-то мелочах по хозяйству, когда речь его прервалась хрипом. Воздух, не находя выхода, шумно бился в горле, переходя в надсадный кашель, сотрясающий высохшее тело. Руки старика беспомощно скользили по одеялу. Ноэль в испуге обернулась к монаху, тот подал чашу с водой, но старику ещё долго не удавалось справиться с приступом, слишком долго, чтобы предсказывать благополучный исход для болезни.

Зрелище подействовало угнетающе, к тому же я невзлюбил это место с тех пор, как довелось провести здесь ночь. Видя, что Ноэль больше не требуется моя помощь, я потихоньку вышел во двор.

День приблизился к своей середине, и в тот час стало особенно заметно, как весна пробует занять место, отведенное ей природой. Пелена ещё скрывала небо, но был уже не тот плотный со сгустками туман, недвижно висевший утром. Весна превращала его в тонкое кружево, причудливо вившееся, сквозь него пробивались хрупкие лучи, робкие, почти незаметные в небе, они переливались, как божественное сияние, в ветках сонных деревьев. И тишина уходила вместе с зимой, сейчас двор наполнили звуки: из открытой двери трапезной доносились голоса, перекликаясь с ними, звенела вода, стекавшая с крыш в огромные бочки, расставленные под желобами.

Я снова задумал отправиться в город, но, прежде чем покинуть аббатство, решил войти в церковь. Дверь, почерневшая и разбухшая, с трудом поддалась моим усилиям и гулко захлопнулась, едва я переступил порог. За дверью этой ничего не менялось. В сумраке с трудом виднелись святые и аллегории, украшавшие росписью стрельчатый купол. Весенний свет был слишком слаб, чтобы осветить стены и пробраться под самый верх, и казалось, от ровно теплящихся возле изваяний огоньков исходит больше света, чем пробивается сквозь узкие окна. А может, так оно и было. Когда я опустился на колени перед Девой святой, заметил, что лицо её озарено, хотя и трудно представить причиной тому лишь крошечную свечу, мерцающую рядом.

Меня мучил вопрос: отчего отец Бернар говорит о тревоге в моих глазах, сам же я не нахожу в них ничего особенного… Я считал, что жизнь моя наладилась, и теперь хотел стереть остатки прегрешения, если таковые в виде тревоги на лице ещё сохраняются. Просил искренне, а закончив обращение, продолжал оставаться в смирении, надеясь поймать в себе хоть отзвук, что дал бы знать, услышана ли моя молитва. Долго стоял в молчании, не думая ни о чем… Наконец, поднялся.

К своему удивлению во дворе встретил Ноэль, я-то считал – она давно покинула аббатство, а оказалось, всё это время она провела в больнице, стараясь облегчить состояние больного, и ушла, когда старик задремал. Я не решился её окликнуть, но девушка подошла сама.

– Спасибо тебе, – и слова её прозвучали как тот отзвук, что безуспешно пытался расслышать, стоя коленопреклоненным. В жизни меня никто не благодарил. Сильно смутившись, я отвечал: такая помощь не стоит благодарности, на это услышал:

– Если не требуется благодарности, можешь обратиться за помощью ко мне, когда тебе понадобится.

Я не смог представить, что мне от неё может понадобиться, и в то же мгновенье пришла мысль узнать, не по пути ли нам в город или расспросить о дороге. Ноэль же просто сказала:

– Идем, я провожу.

На первом повороте она в нерешительности остановилась, потом ещё раз оглядывала дома по обе стороны, вскоре же шла уверенно – это означало: мы пришли в места, хорошо ей знакомые. Какое-то время мы шли молча, но молодость тяготится тишиной, а Ноэль была в хорошем настроении, видно, после встречи в её душе сохранилась надежда. Слово за слово мы начали разговор. Говорить стало легче, встречая на лице девушки оживление, а в словах – интерес, я почти не смущался. Трудно, когда ответом служит замкнутый взгляд, а когда чувствуешь в собеседнике расположение, ответное просыпается в тебе.

– Вы родились в Париже? – спросил я.

– Да. Как ты догадался?

– По тому, как вы говорите.

– Разве люди, рожденные в других городах, говорят как-то иначе?

– Да.

– На французском языке, но по-другому?

– Да.

– А как ты отличаешь?

Чуть растягивая от неуверенности слова, я объяснял:

– Я знаю, как звучит речь человека, рожденного на юге Франции, как говорят люди в Лионе. Теперь знаю, как говорят в Париже.

– Ты много путешествовал?

При этих словах глаза её оживились, совсем как у меня, когда грезил на кухне постоялого двора.

– Нет, но я встречал разных людей.

– Где?

– На постоялом дворе, недалеко от Лиона.

– На постоялом дворе? Что же ты там делал?

– Работал, пока не перебрался в Париж.

– И давно ты в Париже?

– Уже тому несколько месяцев.

Краем глаза я следил за ней. Почувствовав, она обращала на меня свой взгляд, тогда я делал вид, что интересуюсь только дорогой. В моём теперешнем положении, когда рука выводит эти буквы, я нахожу страшно глупым мой прошлый интерес исключительно к внешности, но не могу не признать: почти каждое знакомство начинается именно с этого интереса, тем более знакомство между ещё совсем юными людьми.

Никто не назвал бы Ноэль красавицей. Глаза самого обычного серо-голубого цвета под пушистыми бровями, слегка приподнятыми к вискам. Немного широкое лицо, хотя, возможно, оно казалось таким из-за прически: волосы гладко убраны со лба под отворот небольшой шапочки, завязанной лентой под подбородком. Черты лица тонкие, явно не хватало чувственности, которая бы заставила их проступить резче и придала лицу большую выразительность. Одежда более чем скромная.

Стороннего человека в Ноэль могла привлечь только юность – то радостное, но скоротечное время, когда лицо светится от чистоты желаний и искренности надежд, и часто этого оказывается вполне достаточно, чтобы покорять другие сердца. Разговаривая с ней, я никак не мог отделаться от мысли, что лицо Ноэль напоминает мне о чем-то давнем, почти забытом, что-то смутно проявлялось в памяти, но так неуловимо – я не смог разобрать… Впрочем, не особенно задумывался: впервые шел рядом с девушкой, и не просто шел – девушка дарила свое внимание, это было очень волнительно, а потому я, не переставая, поглядывал на неё.

Держаться она старалась с достоинством, но я видел: Ноэль из бедной семьи, хотя, наверно, богаче по сравнению с моим достатком. В ней чувствовалась легкость, данная природой, и эту легкость она невольно передавала всему, что её окружало. Мы шли между людьми по узким проходам и говорили, говорили… Город перестал интересовать, я был не в силах отвлечься и обратить внимание на что-то иное.

В мастерскую вернулся под вечер. Никого из работников не было, только возле одного из столов заметил Пьетро Риго, и невольно опять вспомнились слова отца Бернара о тревоге на моём лице. Подошел к Пьетро – он осматривал зеркало, зачищенное накануне. Пьетро вздыхал, очевидно, результат был малоутешительным, и, действительно, присмотревшись, я заметил неровные разводы на гладкой с виду поверхности.