Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма

Впрочем, на сей раз увиденное не имело большого значения, не стоило о нём сильно задумываться. Главное в сегодняшнем дне – чтобы король остался доволен мастерской и одобрил наше дальнейшее существование, – подумал я и про себя наскоро прочитал молитву.

Однако вскоре мои мысли приняли другой ход. Не сразу, но постепенно пришло осознание, что тем утром я встретил не простого человека, а короля – стоило задуматься об этом. Неважно, что он низкого роста и наряжен подобно особе женской – это наш король, я видел самого короля! Надо же случиться такому! Младший сын бедного крестьянина из всеми позабытой деревни стоял в каких-то десяти шагах от первой особы во всей Франции. Расскажи я это в своей деревне – ведь никто не поверит. Другие просто не знали о его приезде, а то не преминули бы выбежать на улицу: все-таки – наш король, может, только избранным позволяется встреча с ним. Зачем это было дано? Мы, столь далекие по происхождению, рожденные на разных концах, в какой-то час смогли настолько приблизиться друг к другу, что я его видел, и, если бы он чуть повернул голову, непременно заметил меня. Оставалось дивиться таким поворотам судьбы.

Раздумывая, я шел по улице, машинально повторяя её изгибы, поворачивал вместе с ней, надеясь таким образом выйти в город, и очнулся, когда почти налетел на ворота, принадлежащие Сент-Антуанскому аббатству. Хотя у меня не было намерений идти непременно в эту сторону, тем не менее, я здесь оказался.

Ворота были гостеприимно распахнуты, если слово гостеприимно подходит к месту, где люди молятся об искуплении и ищут спасения от постигших несчастий. Решив передохнуть, я прислонился к одному из деревьев, живой оградой обступивших аббатство. Росли они, наверно, не меньше ста лет, тянулись узловатыми ветками к небу, позволяя ветру стряхивать на землю капли воды весной и засохшую листву осенью. Вот и сейчас на меня летели мелкие брызги – ещё одно напоминание о наступающей весне.

Прижавшись к дереву щекой, я ожидал пронизывающей сырости, но неожиданно легкая прохлада коснулась лица, заставив расслабиться – было немного похоже на прикосновение тонких шершавых пальцев. С угрызением подумал, что даже ни разу не удосужился навестить отца Бернара, а он был добр во время нашей встречи, и в этом городе – единственно знакомый человек, кроме известных по мастерской, – не подойти ли к нему сейчас…

Вдалеке на дороге появилась хрупкая фигурка, двигалась она очень живо, словно пританцовывала, приближалась поначалу стремительно, но вскоре шаги замедлились, а, подойдя близко, она и вовсе остановилась. Рядом я увидел тоненькую девушку лет шестнадцати, в поношенном, но опрятном платье из темного сукна в мелкую полоску. Сверху была наброшена короткая накидка с выцветшим бархатным воротничком, накидка казалась ей велика, должно быть, досталась от матери. Явно смущаясь, девушка обратилась ко мне:

– Не укажешь ли, где находится больница?

Я кивнул на строение по соседству с примыкавшей к воротам трапезной. В памяти сохранилась та ночь, когда, явившись в Париж, подобно другим обездоленным, я искал в нём прибежище. Девушка поблагодарила, направилась к крыльцу, но в воротах снова задержалась. Я догадался, что она здесь впервые и, несмотря на решительный вид, чувствует себя неуверенно. Так и есть: немного подумав, она снова повернулась в мою сторону.

– Скажи… Тебе приходилось там бывать? Мне нужно навестить одного человека, не знаешь ли, как можно его разыскать?

В голосе слышалась робость, и, хотя ничего больше она не прибавила, в словах звучала просьба, я понял, словно её мысли были моими.

Мне не удалось ответить также просто, как говорили со мной другие, как говорит сейчас она. Я желал помочь, но растерялся в её присутствии и никак не мог заставить свои глаза смотреть прямо, скорее, у меня получались быстрые, исподлобья взгляды, которые помимо воли я бросал на неё. Это было не намеренно, просто не находил сил взглянуть открыто, но, наверно, она усмотрела в этом что-то подозрительное, я чувствовал, как с беспокойством она ожидает, что последует дальше.

Вместе мы молча прошли за ограду и остановились на дорожке, расходившейся по двору между церковью и другими строениями. Встреча с отцом Бернаром весьма бы пригодилась, – решил я, значит, её не миновать, но раз Господь посылает для того предлог, стало быть, так ему угодно.

– Кого вы хотите отыскать? – обратился к ней.

– Дедушку, он болел всю зиму, а на днях ему стало совсем худо. Его увезли в аббатство, и с тех пор мы не имеем никаких известий о нем. Его имя Анри. Анри-Франсуа Вийон.

Чуть слышно я повторил имя.

– Подождите здесь, – с этими словами направился в церковь.

В тот день удалось разыскать отца Бернара, не прибегая к помощи других: он сам вышел мне навстречу. Только закончилась литургия, из церкви нестройными рядами шли монахи, а за ними я разглядел служителей саном выше, к моему счастью, отец Бернар оказался среди них. Почти побежал за ним, по неловкости налетая на проходивших, в удивлении они сторонились, и их недовольные восклицания нарушили однообразный гул, стоявший во дворе аббатства. Отец Бернар оглянулся – замечательно, что он сразу меня узнал. Тот день вообще был удивительным в моей жизни: всё, о чем я едва успевал подумать, сразу исполнялось.

Дождавшись, чтобы большая часть монахов покинула двор, отец Бернар подошел ко мне.

– А, Корнелиус, – он приветливо улыбнулся.

Было приятно, что отец Бернар запомнил моё имя.

– А я всё думал: когда же ты нас навестишь? Столько дней прошло. Я надеялся: должен же ты, по крайней мере, справиться о своей лошади.

Дружелюбие, с которым он ко мне обратился, чуть не сыграло злую шутку: я позабыл об осторожности, хотя, следуя наставлениям Жюста, жил с ней последние месяцы.

– Сказать по правде, отец Бернар, это не моя лошадь.

– Вот как? А чья же? Во всяком случае, никто другой за ней не приходил.

Я прикусил язык, но холод успел зародиться где-то в глубине и дрожью разлился по телу. Наверно, лицо моё изменилось, иначе не могу объяснить внимательный взгляд отца Бернара – он вопросительно взглянул на меня, я же поторопился с рассказом, что привело на этот раз.

– Значит, тебя всегда надо ожидать только по делу. Хотя это не так уж плохо, сын мой. Но ты удивишься, я скажу, что кое-что слышал о тебе. В мастерской тобой довольны, говорят, ты весьма смышлен и, главное, старателен.

– Кто говорит, отец Бернар?

– Кто? Да хотя бы сеньор Риго.

– Вы знаете сеньора Риго?

– Конечно, он часто приходит в церковь, впрочем, как и другие работники. Как твой друг Ансельми. Разве ты не знал об этом?

Для меня это была новость, когда же они успевают сюда приходить?

– Нет, не знал… Я ведь почти не выхожу из мастерской.

– Да, они говорили, – мне показалось: отец Бернар смотрит на меня укоризненно. – Знаю, ты много трудишься, и похвала, что передали о тебе, справедлива. Но о душе нельзя забывать, в особенности, когда тебя что-то тревожит.

Я не удержался.

– Почему вы думаете, что меня что-то тревожит?

– Заметил по твоим глазам, – рука его прикоснулась к моему лбу, и невольно наши глаза встретились. – Видел их тогда, вижу сейчас: они не меняются, в них все та же тревога.

Он участливо наклонился.

– Ты не согласен со мной?

Я счел благом промолчать, тогда он заговорил снова:

– Причины для тревоги могут быть разные: тоска по родным или сожаления о прошлых деяниях, опасения, беспокойство о будущем. Не берусь судить, что мучает тебя, но проявление одно: тревога изводит людей, мешает предписанной им жизни, и если избавление от неё не придет во время, она может превратиться в источник страданий и даже болезнь.

Отец Бернар говорил от чистого сердца – я чувствовал – потому терпеливо выслушивал, хотя, надо признать, терпение давалось нелегко, и, верно, он об этом догадывался. Заметно было, как, не встречая ответа, про себя он раздумывал, что послужит большей пользе: продолжить ли расспросы или остановить разговор до более подходящего часа. Пребывая в нерешительности, он привычным жестом сцепил пальцы рук.

– Но пойми правильно, я говорю не для того, что бы принудить тебя силой своего сана к исполнению естественного для христианина долга. Хочу лишь напомнить: молитвой, как и участием в других таинствах, мы обращаемся к Господу, через неё получаем возможность сблизиться с ним, просим прощения за вольно или невольно содеянное, и искренне раскаявшемуся Господь дарует успокоение.

Всё-таки слова его тронули меня, разбудили старые сомнения. То, что он говорил, каждый из нас усвоил с малолетства, истина сия, многократно услышанная в церкви или повторенная родителями, является опорой в жизни, помогая выстоять, потому к ней трудно оставаться равнодушным. И кто знает, чем бы закончился тот разговор, я совсем решился на откровенность, как неожиданно в ушах моих зазвучал голос, и голос тот произнес: Если ты готов открыть душу… ещё не значит, что другой пришел к тому же… Где я слышал эти слова, как относились они к сказанному священником – но прозвучали так отчетливо, будто в наш разговор вступил третий, и этот третий велел мне хранить молчание. Губы мои сомкнулись, словно их прикрыла незримая ладонь.