Монс Каллентофт - Зимняя жертва
«Симпатичный, — думает Малин, — но бледный. Но боже мой, ему же не больше четырнадцати, а Туве, Туве, ты еще совсем маленькая девочка!»
— Я Маркус, — отвечает бледнолицый, отбрасывая со лба волосы.
— Мой друг, — поясняет Туве с дивана.
— Это я поняла, — говорит Малин. — Я умнее, чем ты думаешь.
— Я учусь в школе в Онестаде, — добавляет Маркус. — Мы познакомились несколько недель назад на вечеринке.
Что за вечеринка? Туве была на вечеринке?
— Маркус, у тебя есть фамилия?
— Стенвинкель.
— Можешь идти, Маркус.
— Можно мне попрощаться с Туве?
— Надевай свою куртку и иди.
— Мама, я правда его люблю! — заявляет Туве, но хлопок входной двери заглушает ее слова.
— Звучит весьма решительно.
Малин садится на диван напротив дочери. В комнате темно, она закрывает глаза, вздыхает. Но потом ее снова охватывает негодование:
— Какое «люблю»? Туве, тебе тринадцать. Что ты понимаешь в таких вещах?
— Очевидно, ровно столько же, сколько и ты.
Негодование исчезает так же внезапно, как и появилось.
— Вот так ты занимаешься с Филиппой? Туве, зачем нужно было лгать?
— Я думала, ты разозлишься.
— На что? Что у тебя есть приятель?
— Нет, на то, что я ничего тебе не сказала. И что мы пришли сюда. И что у меня есть то, чего нет у тебя.
Последние слова больно задели Малин. Это было неожиданно, и она поспешила отмахнуться от них и переключилась на другое.
— Будь осторожна. Со всем этим ты можешь нажить себе кучу проблем.
— Мама, это как раз то, чего я боялась, — ты видишь одни проблемы. Думаешь, я глупа и не понимаю, что вы с папой произвели меня на свет по оплошности? Кто сознательно обзаводится детьми в таком возрасте? Но я буду осторожнее.
— Туве, что ты говоришь? Ты не была оплошностью! Кто тебе такое сказал?
— Я знаю, мама, но мне тринадцать, а в тринадцать у девушек уже есть парни.
— Кино с Сарой, уроки с Филиппой… Какой же надо быть дурой! И как давно вы вместе?
— Скоро месяц.
— Месяц?
— Неудивительно, что ты ничего не замечала.
— Это почему же?
— А ты как думаешь, мама?
— Я не знаю, подскажи мне.
— Стенвинкель. Его зовут Маркус Стенвинкель, — с важностью выговаривает Туве.
Потом обе умолкают.
За окном неистовствует зимняя ночь.
— Так значит, Маркус Стенвинкель! — смеется наконец Малин. — Такой бледный! Ты знаешь, чем занимаются его родители?
— Они врачи.
«Элита», — невольно приходит в голову Малин.
— Прекрасно, — говорит она.
— Не волнуйся, мама. Кстати, я хочу есть.
— Пицца, — предлагает Малин, хлопнув себя по коленке. — Я сама ничего не ела за сегодняшний вечер, кроме пары бутербродов.
«Шалом» на Трэдсгордсгатан — самая большая пиццерия в городе. Лучший томатный соус и самые уродливые интерьеры: любительские изображения нимф из гипса на стенах и дешевые пластмассовые столы вроде тех, что стоят на дачах.
Они выбирают «Кальцоне».
— А папа знает?
— Нет.
— Хорошо.
— Почему?
Малин отпивает куба-колы.
Снова звонит телефон, на дисплее появляется номер Даниэля Хёгфельдта. Но Малин без колебаний решает не отвечать.
— Так что там с папой?
— Для меня важно, что ты ничего не сказала не только мне, но и ему.
Туве выглядит задумчивой.
— Странно, — говорит она, взяв в рот кусочек пиццы.
Над их головами мигают люминесцентные лампы.
Любовь — это борьба, Туве. Борьба, в которой можно потерять все.
21
Седьмое февраля, вторник
Только что миновала полночь.
На выходе из редакции «Корреспондентен» Даниэль Хёгфельдт нажимает кнопку, и дверь с маниакальным скрежетом открывается. Он доволен: хорошо поработал.
Вдыхая ледяной воздух, Даниэль озирает Хамнгатан.
Он звонил Малин — по делу и так… да, собственно, что он хотел у нее спросить?
Хотя теплая куртка застегнута до самой шеи, морозу достаточно нескольких секунд, чтобы проникнуть сквозь ткань.
Он быстро шагает по Линнегатан.
Возле церкви Святого Лаврентия глядит на темные окна квартиры Малин. Вспоминает ее лицо и глаза, думает о том, как, в сущности, мало ее знает и каким он должен казаться ей — чертов журналист, нахал, наделенный какой-то непреодолимой сексуальностью и шармом. Тело, вполне годное к использованию, когда собственное тело хочет получить свое.
Секс.
Так или иначе, но он нужен.
Он проходит магазин «Н&М», размышляя над этим. Нужен кому? Секс безличен, это не то, чем занимаемся ты или я, словно в это время от человека отделяется какое-то постороннее существо.
Сегодня звонили из Стокгольма.
Расточали лесть и обещания.
Даниэль нисколько не удивился.
Что я, собственно, делаю в этой дыре?
Последний номер «Корреспондентен» смотрит на Малин с пола прихожей: она едва успела одеться и на негнущихся со сна ногах ковыляет из душа на кухню. Несмотря на полумрак, она различает заголовок на первой странице, безошибочно узнавая стиль Даниэля Хёгфельдта.
«Полиция подозревает ритуальное убийство».
Ты первый, Даниэль. Теперь ты доволен.
Серьезный Карим на фото из архива. Заявление, сделанное по телефону поздно вечером: «Я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть, что в настоящее время мы разыскиваем тайную секту языческого движения Асатру».
Тайную секту? Асатру?
Интервью Даниэля с профессором Сёдерквистом, подтвердившим, что был допрошен полицией, которую сам ранее проинформировал о языческом ритуале.
Потом скриншот сайта об Асатру, паспортного формата фото Рикарда Скуглёфа, проживающего в Маспелёсе, — якобы центральной фигуры в этих кругах. «Вчера вечером нам так и не удалось выйти на связь с Рикардом Скуглёфом для получения каких-либо комментариев».
Вставка о ритуале зимнего жертвоприношения.
Это все.
Малин сворачивает газету, кладет на кухонный стол и ставит на нее чашку с кофе.
Тело. Мускулы и сухожилия, кости и суставы. Все болит. От подъезда сигналят. Зак, ты уже здесь?
«Йончёпинг, выезжаем рано», — последнее, что сказал ей Зак при прощании у дверей квартиры.
Часы из «ИКЕА» на стене показывают без пятнадцати семь.
Это я припозднилась.
Что делает со мной эта зима!
Вот Зак снова за рулем зеленой «вольво». Усталые плечи, опущенные руки. Немецкая хоровая музыка в миноре переполняет салон. Они оба утомлены.
Трасса Е4 пролегает через белые ноля и промерзшие пространства равнины.
«Мобилиа» возле поселка Манторп, торговый центр, любимое место прогулок Туве и кошмар Малин. Городки Мьёльбю и Грэнна, озеро Веттерн — как проблеск надежды вдали у горизонта, где разные оттенки серого, сливаясь, образуют непроницаемый для света клубок мрака и холода.
Голос Зака словно освобождает ее от мыслей.
— Что ты думаешь обо всех этих древностях? — спрашивает он достаточно громко, чтобы заглушить музыку.
— Карим выглядел вполне убедительно.
— Мистер Акбар? Что может знать о таких вещах полицейский бройлер вроде него?
— Зак, он не такой уж плохой.
— Да нет, я понимаю. Мистеру Акбару нужно было создать иллюзию, будто мы на что-то вышли. А отверстия в стекле? Как тебе это на свежую голову?
— Не имею ни малейшего представления, что они могут означать. Вполне возможно, это дверь… я не знаю куда.
И Малин подумалось, что и здесь все так же, как и в любом крупном расследовании: очевидное прячется где-то совсем рядом, недосягаемое и насмешливое.
— Когда Карин закончит с обследованием стекла?
— Сегодня или завтра.
— Замечу одну вещь, — говорит Зак, помедлив. — Чем больше думаю я об этом Мяченосце с дерева, тем крепче во мне чувство, что мы имеем дело с каким-то заклятием.
— И у меня тоже, — отвечает Малин. — В таком случае нам только и остается, что эта связь с Валгаллой… и всем прочим.
Малин звонит в дверь квартиры Ребекки Стенлунд. Та живет на втором этаже желтого кирпичного дома на возвышенности в южной части Йончёпинга.
Должно быть, из окна квартиры открывается чудесный вид, а летом вся округа утопает в пышной зелени берез. Даже гараж неподалеку от дороги выглядит мило, с выкрашенными оранжевой краской воротами, окруженный низким ухоженным кустарником.
Дом Ребекки Стенлунд стоит в районе, который можно назвать середнячком — без роскоши, но уютном. Из тех, где у ребенка есть возможность вырасти порядочным человеком. Не то что кварталы иммигрантов и других обитателей социальных низов! Здесь люди живут своей жизнью, не привлекая внимания и не вызывая особого интереса, но вполне благополучно. Существование в точке разрыва, здоровая ветвь на больном дереве. Попадая в эту среду, Малин каждый раз удивляется тому, что подобное до сих пор существует — простое человеческое счастье, места, где на каждого ребенка приходится две целых и три десятых качелей и горки.
