Мария Эрнестам - Гребень Клеопатры
— И как же? — поинтересовалась Мари.
Фредерик медлил с ответом.
— Я хочу создать то, что подарит людям радость, — ответил он осторожно. — Вложу их в музыку и танцы. Искусство учит людей творить добро. Оно делает их счастливыми. Я хочу, чтобы все были счастливы. Простите меня. Это звучит банально, и мне стыдно за себя. Но это мое мнение.
Анна подумала, что и сама рассуждала примерно в этом духе.
— Если Бог есть, — продолжил Фредерик, — то он сейчас смеется над нашими жалкими попытками решать людские проблемы — те самые, которые человечество не может решить уже не одно тысячелетие. Я с тобой согласен, Анна. И уверен, что эти деньги пойдут на добрые дела.
Мари обхватила себя руками.
— Я тоже думала, — призналась она. — О том же, что и ты, Фредерик. Что можно сделать людей счастливыми. И пришла к выводу: я никогда не была так счастлива, как когда мы с Дэвидом держали ресторанчик в Клифдене. Удовлетворение, которое я чувствовала, подавая вкусные блюда моим любимым посетителям, ни с чем не сравнится. Я была там намного счастливее, чем здесь, работая в офисе. Я хочу потратить деньги на ресторан. Вы мои лучшие друзья, и я знаю, что вы никогда не думали о собственной выгоде. Я не такая альтруистка, как вы. Но вы доказали мне, что мои желания тоже имеют право на существование. Вы научили меня быть собой.
Анна с Фредериком переглянулись. Они подумали об одном и том же: Мари редко вспоминала о жизни в Ирландии, разве что изредка роняла пару коротких мрачных фраз, не желая вдаваться в детали и отвечать на вопросы. Она ни разу не пригласила их в гости, пока жила там. Анне хотелось расспросить подругу, но она решила не торопить события. Мари сама все расскажет, когда придет время. Не стоит мучить ее вопросами.
Через пару дней Эльса Карлстен пришла к ним с большой сумкой, из которой достала три пухлых конверта. В каждом, по ее словам, лежало по пятьсот тысяч крон. Она добавила, что ей даже дом продавать не пришлось, хватило нескольких акций, о существовании которых она раньше и не подозревала.
— Если бы я знала… — вздохнула она и добавила, что им лучше самим решить, как объяснить все налоговой инспекции. Она скажет, что ей нужны были наличные на организацию похорон и на расходы по продаже дома.
Анна поразилась тому, насколько активной и сообразительной стала Эльса после смерти мужа. Она напоминала старинную чашу, которую хорошенько почистили от налета, и она снова засияла серебром. Анна спросила, не звонили ли ей из полиции. Эльса кивнула и поправила черную траурную шляпку с пером. Выглядела она очень элегантно, но рука, протянутая за кофе, подрагивала. Эспрессо с молоком и кардамоном. Как заказывали.
— Звонили. Сказали, что дело закрыто. Врачи провели вскрытие и, учитывая лекарства, которые он принимал, и наличие большой дозы алкоголя в крови, констатировали смерть от инфаркта.
В этот момент Юханна заглянула в дверь. Анна отметила ее чисто вымытые волосы. С каждым днем Юханна выглядела все более счастливой. Она извинилась за вторжение, нашла Анну глазами и сказала, что пришли двое клиентов и спрашивают, не занимается ли «Гребень Клеопатры» семейной терапией. Анна встала, заслонив собой конверты на столе, попросила передать, что можно зайти через полчаса, и закрыла дверь.
Эльса пригласила всех троих на похороны и распрощалась. Как только она вышла, все схватили свои конверты и спрятали. Фредерик теребил воротник рубашки. У него вырвалось: «Все закончилось. Закончилось», — повторил он, словно убеждая самого себя. Анна поняла, что он имеет в виду. Они получили деньги. Смерть Ханса Карлстена и вся эта абсурдная история остались в прошлом. Конец.
А для ее отца это только начало.
Глава четырнадцатая
Анна сидела на скамье и теребила в руках букет белых роз под монотонное бормотание священника. Церковь была красивая — белые стены, цветные витражи со сценами из жизни Иисуса, скромный алтарь с изящным подсвечником. Тут на всех нисходило умиротворение. Папе здесь бы понравилось, тогда как мама предпочла бы более аскетичную церковь на холме. «Тяжелыми трудами и тяжкими страданиями дается пропуск в рай», — примерно так она бы выразилась. А папа вздохнул бы и сказал, что неприлично уходить из храма сразу после начала проповеди.
Перед алтарем стоял простой гроб из темного дерева, украшенный скромным венком. Народу было мало. Анна перевела взгляд на передние ряды. Там сидели Эльса Карлстен и трое молодых мужчин, наверное, ее сыновья. Рядом — две женщины, видимо, их жены или подружки. Дети беспокойно ерзали на соседней скамье. Слева расположились несколько пожилых мужчин, возможно, коллеги покойного или соседи, а в самом последнем ряду — одинокий господин, который поздоровался с Анной еще во дворе.
«Да покоится Ханс Карлстен с миром, — подумала она и невольно добавила: — Эта церковь слишком красива для такого мерзавца, как ты». Священник говорил о покойном, стараясь выставить его как можно в более выгодном свете. А это было непросто. Если не упоминать про издевательства над женой и детьми, должностные преступления, приставание к секретаршам, алкоголизм и таблетки, оставался стандартный набор данных: место рождения, образование, брак, дети, работа и смерть.
Над алтарем были изображены Отец, Сын и Святой Дух. Анна заерзала на скамейке и задела Мари, сидевшую слева от нее, и Фредерика справа. Они тоже представляли собой триединство, только триединство вины, а не божественности. Вины не за то, что сделали, а за то, чего не сделали. За то, что не отказались от гонорара в полмиллиона каждому. Ее доля по-прежнему лежала в конверте.
Это мать приучила Анну, как и всех остальных членов семьи, постоянно чувствовать себя в чем-то виноватыми. Достаточно было полунамека, расстроенной мины или печального вздоха, чтобы все поняли, как маме плохо, и осознали, что именно они — тому причина, хотя и не могли припомнить за собой никаких проступков. «В доме такой бардак, у меня больше нет сил убирать, а вы мне не помогаете. Мне нужна домработница». — «Замечательная идея, я подыщу тебе кого-нибудь». — «Вас что, не устраивает, как я убираю?! Вы считаете, что я недостаточно занимаюсь домом?!» Анна слишком поздно поняла, что все это — лишь игра. Сестра догадалась раньше, но не обсуждала это с Анной. А потом было уже поздно.
Анне вспомнилось, как однажды они всей семьей пошли в церковь, а потом встретились с соседями, вышедшими покататься на коньках солнечным февральским днем. «Мы так замечательно провели время!», — радостно сообщили соседи. Мать отвела взгляд, поджала губы и процедила: «А мы были в церкви. Все вместе». С ударением на «все». Радость на лицах соседей померкла, плечи поникли под тяжестью вины. «Нам тоже следовало бы…» — читалось у них в глазах. И тогда мать гордо выпрямилась и удалилась со счастливой улыбкой на губах. Горе других всегда приносило ей радость.
Папа совсем не такой. Анна снова посмотрела на гроб. Священник говорил что-то про вечную жизнь, и на Анну вдруг нахлынули воспоминания о других похоронах, на которых она присутствовала тридцать лет назад. В сельскую церковь набилось много народу — всем любопытно было услышать, что пастор скажет о самоубийце, который повесился, не спросив разрешения ни у Бога, ни у прихода. Впереди сидела вдова с застывшей маской горя на лице, дети отчаянно рыдали во время всей церемонии отпевания. Мать Анны, напротив, с триумфом оглядывала людей, пришедших на похороны. Перед тем как гроб опустили в землю, пастор воздел к небу руки и сказал несколько слов о том, что, к сожалению, грех покойника закрыл тому путь в рай. Анна с ужасом смотрела, как гроб опускают в могилу, и представляла, как он проваливается вниз, вниз, вниз — в самую бездну, пока не окажется в горящем аду. И тут раздался голос ее отца.
Он вышел вперед, сложил руки, как для молитвы, и произнес слова, которые Анна никогда не забудет:
«Это Богу решать, куда отправится душа покойного после смерти. А наш дорогой пастор почему-то предпочел взять решение на себя».
Тогда отец был сильным. Прямая спина. Открытое лицо. Он ничего не боялся. Анна вспомнила свой последний визит к отцу. Как тот сидел в гостиной с выражением полной безысходности на лице. Ничего, скоро все изменится. Чувство вины исчезнет, папа будет здоров и доволен жизнью.
Анна снова задела Мари бедром. Речь священника подходила к концу. Он подал знак Эльсе и ее сыновьям, они встали, подошли к гробу и молча положили на крышку цветы. Остальные гости тоже начали прощаться с покойным, а орган заиграл псалом о бренности жизни. У Анны разболелась голова. К счастью, все закончилась, и можно было выйти на свежий воздух. Церемония в церкви показалась ей плохим спектаклем. Анна упрекнула себя за эти мысли: да кто она такая, чтобы судить об этом?
— Можно уже уйти? — тихо спросила Мари.
