Дин Кунц - Подозреваемый
В этой поездке молчание Митча разительно отличалось от молчания его старшего брата. Митч напоминал космонавта, который потерял связь с кораблем и барахтается в вакууме, при нулевой силе тяжести.
Энсон же погрузился в раздумья. Его мозг работал с точностью и скоростью хорошего компьютера, анализируя различные варианты.
Они мчались по А-5 уже минут двадцать, когда Энсон неожиданно спросил:
— У тебя не возникало ощущение, что все детство нас держали ради выкупа?
— Если бы не ты, я бы их ненавидел, — ответил Митч.
— Я их иногда ненавижу, — признался Энсон. — Пусть на короткие мгновения, но очень сильно. Они слишком жалкие для долговременной ненависти. С тем же успехом можно всю жизнь ненавидеть Санта-Клауса за то, что он не существует.
— Помнишь, как меня поймали с книгой «Паутина Шарлотты?»[15]
— Тебе было почти девять лет. И ты двадцать дней провел в учебной комнате. — Энсон процитировал Дэниэля: — «Фэнтези — дверь в суеверия».
— Говорящие животные, застенчивая свинья, умная паучиха…
— «Разлагающее влияние, — процитировал Энсон, — первый шаг в мир необоснованных и иррациональных верований».
Их отец не видел в природе загадочности, воспринимал природу как зеленую машину.
— Лучше бы они нас били, — сказал Митч.
— Гораздо лучше. Синяки, сломанные кости — все это привлекает внимание Службы защиты детей.
Следующую долгую паузу нарушил Митч:
— Конни в Чикаго, Меган в Атланте, Портия в Бирмингеме. Почему мы с тобой по-прежнему здесь?
— Может, нам нравится климат, — пожал плечами Энсон. — Может, мы не думаем, что расстояние лечит. Может, мы чувствуем, что у нас есть незаконченное дело.
Последнее объяснение представлялось Митчу логичным. Он часто думал о том, что скажет родителям, если появится возможность обсудить поставленные ими цели и методы их достижения или жестокость попытки лишить детей веры в чудо.
Следуя указателям, он свернул с автострады и поехал в глубь материка. Ночные бабочки, словно огромные снежинки, кружили в свете фар, а потом разбивались о ветровое стекло.
Джулиан Кэмпбелл жил за высокой стеной. Два массивных каменных столба, словно часовые, охраняли внушительные чугунные ворота. Кованые виноградные лозы змеились по воротам, «вливаясь» в огромный венок по центру.
— Эти ворота, должно быть, стоят столько же, что и мой дом, — прокомментировал Митч.
— В два раза дороже, — заверил его Энсон.
Глава 24
Слева от ворот в глухую стену встроили будку охранника. Едва «Экспедишн» остановился, открылась дверь, и из нее вышел высокий молодой мужчина в черном костюме.
Его умные глаза лишь на мгновение задержались на Митче, как сканер кассира — на цифровом коде товара.
— Добрый вечер, сэр, — и его взгляд переместился с Митча на Энсона. — Рад вас видеть, мистер Рафферти.
Без единого звука кованые чугунные ворота распахнулись. За ними лежала двухполосная подъездная дорожка, вымощенная плитами из кварцита. Вдоль дороги росли пальмы. Ствол каждой подсвечивался, а кроны образовывали над дорогой полог.
Поместье вызвало у Митча ощущение, что грехи человечества прощены и на Земле вновь появился райский сад.
По подъездной дорожке они проехали четверть мили. С обеих сторон простирались просторные, причудливо подсвеченные лужайки и сады.
— Шестнадцать ухоженных акров, — пояснил Энсон.
— На такой территории должны работать как минимум двенадцать человек.
— Я уверен, что работает не меньше.
Крыша из красной черепицы, стены, выложенные плитами известняка, высокие окна, из которых струился золотистый свет, колонны, балюстрады, террасы: архитектору, похоже, дали карт-бланш, и он оправдал ожидания, создав шедевр. Построенный в итальянском стиле огромный особняк не подавлял размерами, наоборот, казался очень уютным, радушно встречающим гостей.
Подъездная дорожка заканчивалась на площади, в центре которой располагался пруд с фонтаном. Пересекающиеся струи сверкали в ночи. Рядом с прудом Митч и припарковался.
— У этого парня есть лицензия на печатанье денег?
— Он занимается шоу-бизнесом. Кинотеатры, казино, многое другое.
Великолепие поместья и особняка потрясло Митча, но при этом у него появилась надежда. Джулиан Кэмпбелл определенно мог им помочь. Если, уволенный из ФБР после тяжелого ранения, помешавшего продолжить службу, он сумел стать таким богачом, значит, он действительно знал многое такое, что могло оказаться весьма полезным.
На террасе их приветствовал седовласый мужчина, вылитый дворецкий, он сказал, что его фамилия Уинслоу, и пригласил в дом.
Следом за Уинслоу они пересекли холл, выложенный белым мрамором, с лепным потолком, потом гостиную длиной в восемьдесят и шириной в шестьдесят футов и, наконец, вошли в обшитую панелями красного дерева библиотеку.
На риторический возглас Митча: «Столько книг!» — Уинслоу ответил, что в библиотеке чуть больше шестидесяти тысяч томов, добавил: «Мистер Кэмпбелл будет с вами через минуту», — и отбыл.
Площадью библиотека превышала бунгало Митча и предлагала как минимум с десяток «островков» с диванами и креслами, где гости или хозяева могли полистать приглянувшуюся книгу.
Они сели в кресла напротив друг друга, разделенные кофейным столиком, и Энсон удовлетворенно вздохнул:
— Вот так и нужно жить.
— Если он такой же импозантный, как и особняк.
— Лучше, Микки. Джулиан просто чудо.
— Должно быть, ты у него очень высоко котируешься, раз он сразу же согласился принять нас, в одиннадцатом часу вечера.
Энсон печально улыбнулся:
— Что скажут Дэниэль и Кэти, если я из скромности не приму твой комплимент.
— «Скромность ведет к неуверенности в себе, — процитировал Митч. — Неуверенность в себе — к застенчивости. Застенчивость — синоним робости. Робость характерна для слабаков. Слабаки не наследуют землю,[16] они служат тем, кто напорист и знает себе цену».
— Я тебя люблю, маленький брат. Ты — удивительный человек.
— Я уверен, что и ты мог это процитировать. Слово в слово.
— Я не об этом. Ты воспитывался в этом крысином лабиринте, и тем не менее я не знаю большего скромника.
— У меня есть недостатки, — заверил его Митч. — И много.
— Видишь? Я назвал тебя скромником, и ты так самокритично отреагировал.
Митч улыбнулся:
— Наверное, я мало чему научился в учебной комнате.
— Лично для меня учебная комната не была самым худшим, — отметил Энсон. — Что я не смогу стереть из памяти, так это игру «Избавление от стыда».
Кровь бросилась Митчу в лицо.
— «Стыд не имеет общественной пользы. Стыд — признак предрассудков».
— Когда они впервые заставили тебя сыграть в «Избавление от стыда», Микки?
— Думаю, лет в пять.
— И как часто ты в нее играл?
— Наверное, раз пять или шесть.
— Я, насколько помню, прошел через эту игру одиннадцать раз, последний в тринадцать лет.
Митч скорчил гримасу.
— Я помню. Ты играл целую неделю.
— Ходить голым двадцать четыре часа в сутки, тогда как все были одетыми. Отвечать перед всеми на наиболее интимные вопросы, касающиеся личных мыслей, привычек, желаний. Справлять малую и большую нужду в присутствии двух членов семьи, один из которых обязательно сестра, не иметь ни одного мгновения, проведенного в одиночестве. Тебя это избавило от стыда, Микки?
— Посмотри на мое лицо, — ответил Митч.
— От него можно зажигать свечку. — Энсон добродушно рассмеялся: — Черт, ничего мы ему не подарим на День отца.[17]
— Даже флакон одеколона? — спросил Митч.
И этот шутливый диалог корнями уходил в детство.
— Даже горшок с мочой.
— Как насчет мочи без горшка?
— А в чем я ее ему принесу?
— Окружишь любовью и донесешь, — ответил Митч, и они улыбнулись друг другу.
— Я горжусь тобой, Микки. Ты их побил. С тобой у них не получилось так, как со мной.
— А как получилось у них с тобой?
— Они сломали меня, Митч. У меня нет стыда, нет чувства вины. — Из-под пиджака спортивного покроя Энсон вытащил пистолет.
Глава 25
Митч сдержал улыбку, ожидая завершения шутки, к примеру, он не удивился бы, если б пистолет оказался зажигалкой или хитроумным устройством, стреляющим мыльными пузырями.
Если бы соленое море замерзло и сохранило цвет, то ничем не отличалось бы от глаз Энсона. Они оставались чистыми, как всегда, и взгляд по-прежнему был прям, но они приняли оттенок, которого Митч никогда не видел, наверное, даже представить себе не мог, что такое возможно.
— Два миллиона. Если на то пошло, — в голосе Энсона слышалась только грусть, без толики злобы, — я бы не заплатил два миллиона для того, чтобы выкупить тебя, так что Холли умерла в тот самый момент, когда ее похитили.
