Айдар Павлов - Время Полицая
На следующее утро они встретились в кабинете президента. Разговор получился непростым. Батька искал повод, чтобы предложить Полу слетать на самолете в Италию, а сынок еще решительнее гнул фантастическою версию про Вадю Полоцкого, перестановку мебели, девчонок со скрипками и их борзой мамаше, – все это переплеталось и путалось в его рассказе до смешного. В конце концов, Романов старший с ужасом начал сознавать, что Полу требуется не Италия, а, по крайней мере,… сумасшедший дом. Ибо он, действительно, верил в ту ахинею, которую нес:
– Сегодня, бл, протрясу жилконтору, типа, конкретно: кто у него прописан…
– У кого, Пол?
– Ну, у этого чмыря, Полоцкого, блн.
– А, Ну, ну… – Илья Павлович медленно осел в кресле, округлил дальнозоркие глаза и продолжал слушать дальше.
Если отец с радостью забыл бы уже о тридцати тысячах во имя спокойного завтра, то сын не забывал ничего. Много что имел сказать старший младшему: не бросать, например, людей в печку словно дрова, даже если они тебе чем-то не нравятся, – ведь у всех, кого не стало, остались родственники, а родственникам надо объяснять, платить и врать, причем, им вряд ли подойдет версия с исчезнувшей средь бела дня квартирой, обнаглевшей женщиной с двумя детьми и – что там еще…?
В общем, сказать хотел много Илья Павлович, а сказал совсем чуть-чуть и как-то очень уж неуверенно:
– Поедете с Леней в жилконтору – веди себя интеллигентнее, Пол, мы же не на войне.
– Не понял? – Полицаю вдруг показалось, что отец ему не вполне доверяет, золотые коронки на зубах сверкнули как лезвия бритвы на солнце.
– Постарайся не ускорять события, сынок, – пытаясь овладеть тоном ментора, пояснил Илья Палыч.
– А кто ускоряет события, бл? – Полицай то ли, действительно не врубался, то ли прикидывался веником, так или иначе, интеллектуальной складки между его бровей, свидетельствующей о минимальной рефлексии, видно не было.
Зато Илье Палычу хорошо было видно, как тревожно Пол подергивает бицепсами, прекрасно слышно, как хрустят костяшки его пальцев, способные разом расколоть три кирпича, – ночные страхи Романова старшего родились не на пустом месте: ситуация просто выскакивала из-под контроля.
– Кстати! – Папа снял очки и, чтобы не встречаться взглядом с наследником, радостно поглядел в окно: – Не хотел бы отдохнуть?
– Я не устал. А в чем проблема?
– Ну что ты, Пол! – Папа беспечно улыбнулся: – Проблемы нет.
– А если конкретно?
– И конкретно нет. Поэтому… – Неестественно помахав вокруг бюста короткими руками, Илья Павлович фальшиво взял интригующую нотку и проворковал: – Съездил бы в Италию, расслабился, позагорал! Сицилия, сынок, Палермо! После слякоти Питера – настоящий рай!
– Не понял?
Вздохнув, отец вернул очки на нос:
– Ну, не понял, так не понял. Мое дело – предложить.
– Ты че, типа, сплавить меня решил, нах? – Полицай скосил голубые глаза на толстяка в президентском кресле.
– Ни в коем случае, – открестился тот. – Проехали, значит, закрыли тему. В общем… – Отец забуксовал, ему уже хотелось одного – поскорее выпроводить Пола из кабинета, пока тут все гнильем не поросло: – Короче… У меня гора дел… – Он с озабоченным видом потрепал руками верхние бумаги на столе: – Все важно, неотложно.
Полицай опять не понял – стоял, словно прибитый к полу гвоздями и ждал рабочих указаний. Но давать сейчас Полицаю рабочие указания было безумием.
– Иди, Поля, пора. Леня ждет, – демонстративно уставившись в первый попавшийся документ, попросил Илья Палыч.
– А че делать-то?
– Как что? – не поднимая глаз, пробубнил папа.
– Ну, чисто, по работе.
– Ты же собирался в жилконтору. Прокатитесь с Леней, поговорите, узнайте.
– А потом чего делать-то, бл?
– А потом ничего.
– Совсем ничего?
– Совсем. – Пожав плечами, отец бросил на Пола быстрый взгляд и вновь нырнул в документацию на столе.
Немного потоптавшись, Полицай круто развернулся к папе спиной и разочарованно пошагал вон из кабинета.
И только когда за младшим захлопнулась дверь, старший с облегчением откинулся в кресле и перекрестился.
Внизу, за рулем красного “форда”, всматриваясь в дыру подъезда, из которого вышел Полицай, сидел Леня.
Пол не спешил, широко выкидывал ноги в штанинах Адидас, независимо держал шею, украшенную золотой цепью, и по пути к джипу разминал тяжелые тяпки. Стоило ему открыть дверь и залезть в тачку, как Леня физически почувствовал в салоне резкое повышение давления. Того давления, от которого только что избавился Романов старший.
– Что Палыч говорит? – справился Леня.
– Палыч, типа, в Африку хочет услать, бл.
– Кого?
– Меня, нах. Че-та в последнее время он мне ни хрена не катит.
– Кто?
– Палыч, блн.
– Куда едем?
– В спортзал.
– А дела?
Тяжело помолчав, Полицай выразился о делах нецензурно.
– Поехали в спортзал, – кивнул Леня, тронув. – … Как Ольга?
– Уволена, бл. В Африке, – ответил Полицай: – Падлой оказалась: порядка нет, делать ни хрена не хочет.
– Ясно. – Леня с участием покачал головой, развернулся, вырулил на проезжую часть, дал оглушительный звуковой сигнал и, обгоняя перепуганный "жигуленок", что прозевал справа крутой "Форд", потряс ему средним пальцем.
Для полноты духовного портрета нового Романова по кличке Полицай следует отметить его своего рода начитанность и любовь к параллельному кинематографу (не к тому, где интеллектуалы-постановщики ковыряют в носу, корча из себя Федерико Феллини, а к тому, где в нос запихивают пару электропаяльников, и герои корчатся реально – до последнего вздоха).
Сначала о книгах. Пол до дыр затаскал несколько любимых книжек. Особенно ему нравились истории Третьего Рейха, чуть меньше – современная документалистика. К выдуманным американским сказкам, которые переживали тогда в России настоящий бум, равно как к плоским милицейским боевикам Полицай относился с прохладцей. Его притязательный вкус могла удовлетворить лишь голая, стопроцентная чернуха: чем меньше в ней будет пошлых авторских комментариев, ахов, да вздохов, тем лучше. Правдолюбивый и честный, Полицай радовался тем больше, чем больше находил не прикрытых помоев с кровью. Любовь к книге составляла важную часть его духовной трапезы.
Но основная его страсть распространялась на видеофильмы. Поля собирал лаконичные и достоверные шоу, пусть кустарно снятые, зато уж излагающие самую соль физиологии. В девяносто первом году эти ролики только появлялись, и у Полицая их набралось около трех десятков. Видеосюжеты несложные и далекие от искусственных манер: люди в фашистских мундирах пытают пионеров-героев и травят их спиртягой; мужика – копию Михаила Сергеевича Горбачева – сбрасывают с крыши шестнадцатого этажа; в огромном жбане с кипятком взаправду варится баба-яга; и другие.
О Полицае, вроде, достаточно. Нравилось народу или нет, но таковым представлялся ему облик героя времени, в котором он жил. Других героев в начале девяностых не появлялось.
15
3 декабря, 1991.
– Король Лир – это не Шекспир. Лир – это герой, высказывающий идеи Шекспира. Если Гамлет, как мы только что установили, является автопортретом своего создателя, то Лир – само воплощение шекспировской идеи. Вспомним первую сцену, в которой король делит наследство, – мы все понимаем, насколько она кукольная. С первых же слов Лир предстает перед нами неизлечимым параноиком. Разве так раздают наследство? Подобным способом никто из нас не рискнул бы отдать даже бытовую технику, не говоря уже о земле и недвижимости. С точки зрения бытового реализма – бред несусветный, что, кстати, не ускользнуло от внимания такого неистового критика Шекспира, как Лев Толстой. Все, что касается Шекспира, Льва Николаевича интересовало навязчиво и болезненно на протяжении всей его долгой жизни. Толстой старался не упустить ни одной помарки в пьесах великого Вильяма, и никогда не отказывал себе в удовольствии пнуть его с позиций реализма девятнадцатого века. Лиру перепало более других героев. В частности, Толстой обвиняет Шекспира в том, что у него все короли говорят языком одного человека, и неустанно разоблачает кукольную психологию героев. Действительно, в пьесах драматурга выводы чаще всего делаются не рассудком, а эмоцией. Сгоряча, исходя из ответа на один-единственный вопрос: любят его дочери или нет? – Лир принимает решение, сколько земли отдать каждой из них. Он ошибается, говорит то языком Ричарда третьего, то раздраженного Гамлета, бредит… И все-таки, его бред – куда более высокого порядка, чем наш с вами, это Шекспировский за-реализм, появляющийся в условиях разряженного пространства трагедии, – здесь уже нет жизни, но еще не наступила смерть. Итак, в трагедийном пространстве любой король, любой человек поневоле заговорит на одном языке, потому что трагедия по своей природе несет ту истину, что все мы являемся одним существо. На том же языке говорят герои Софокла и Еврипида, с которыми мы уже познакомились, и герои Данте Алигьери, с которыми нам познакомиться скоро предстоит. На следующей лекции мы начнем разбирать итальянское возрождение. Будьте добры, просмотрите первую часть "божественной комедии" под названием "Ад", с нее и начнем… А на сегодня достаточно, можете быть свободны.
