Джон Бердетт - Бангкок - темная зона

— И что?

— С другой стороны, если эти меры приведут к безвременной кончине девушки…

Наушники наполнились странным молчанием.

— Кончине девушки?

— Боюсь, что так, кхун Танакан. Я глубоко сожалею, что приходится сообщать вам печальные новости. И мне кажется, бесчувственно пытаться в такой момент оценивать вазу. В другой раз, если кхун Танакан будет так любезен уделить мне время.

— В любой момент, когда полковник пожелает, — покорно согласился банкир. — Я к вашим услугам. — Он помолчал, видимо, раздумывая, но все-таки сказал: — Полковник в курсе, что всю прошлую неделю я занимался делами в Малайзии?

— Нет, не в курсе, кхун Танакан.

— Может ли это послужить фактором снижения оценочной стоимости вазы?

— Не исключено. Ясно одно: окончательная оценка требует серьезных размышлений. Всего доброго, кхун Танакан.

— Позвольте вас проводить.

Когда шеф открыл дверь, секретарь прильнула ко мне с таким откровенным притворством, какое мне приходилось видеть только в барах.

Когда мы оказались в старой патрульной машине, Викорн спросил:

— Ну, как я выступил?

— Как всегда, блестяще. Разговорами о вазе спасли его лицо. Но он может заявить, что ничего не признает.

— Может. И даже подкупит судью, чтобы вернее выйти сухим из воды. Но после этого никто не поверит ни одному его слову, особенно в международном банковском сообществе, а он больше жизни любит выставляться мистером Банкиром с большой буквы.

Мы смотрели в разные окна, но думали об одном и том же.

— Ему можно верить?

— Что он не знал о смерти девушки? Непонятно. Он такой луак иен… Что бы ни сказал, звучит абсолютно искусственно. Но не исключено, что не соврал, что был прошлую неделю в Малайзии. Какое это имеет значение? Моя задача состояла в том, чтобы показать: речь идет не только о неосмотрительности — в деле появился труп. Я продаю индульгенцию, освобождающую от обвинения в убийстве. — Викорн провел ладонью по своему широкому мудрому лбу. — Скажу тебе вот что, Сончай: это дело — твой самый большой мне подарок. И разговор с Танаканом меня сильно позабавил. Как ты посмотришь, если я дам тебе на бедность двадцать один процент?

— Замечательно.

— Да, забыл спросить. Ты съездил к реке проверить, как там наш Ямми?

— Нет еще. Занимался Бейкером.

— Совсем закрутился, — буркнул Викорн. — Не сказал тебе, что мы его нашли.

— Нашли? Оперативно.

Полковник похлопал себя по лбу.

— Среди нас еще не перевелись полицейские. Я попросил иммиграционную службу устанавливать личности всех, кто пересекает камбоджийскую границу, но пока еще не внесен в изометрическую базу данных, чтобы можно было сверяться по фотографии. Таких оказалось пять, и только один из них был отлично известен белым мошенникам. Поэтому я пообещал тамошним ребятам сто тысяч бат. — Улыбка Викорна была воплощением мудрости и сочувствия. — Когда общаешься с людьми, все решает мотивация. Я позволил им его слегка отколошматить — это входило в цену, — чтобы, когда ты приедешь, он был совсем сговорчивым. — Полковника раздражала рваная обивка сиденья. Он несколько мгновений молчал и нетерпеливо ерзал. — Спешки никакой нет, Бейкер никуда не денется. Перед тем как уехать, навести сначала Ямми.

12

Если Супермен оборачивается Годо,[13] можете не сомневаться: вы достигли более глубокой и тонкой степени инициации в американцы — спросите у иракцев, они вам объяснят. Мой биологический отец, известный также как Супермен, все не появлялся, и тому находился один предлог за другим. Я, несмотря на яростное сопротивление матери («Если бы он хотел с нами знаться, вы бы уж лет двадцать были знакомы»), связался с ним больше года назад и, к моему удивлению, он ответил с чисто американским энтузиазмом и пообещал навестить нас, как только позволит его адвокатская практика. С тех пор находились все новые предлоги, чтобы отсрочить визит. Нонг стала сомневаться, что мы его когда-нибудь увидим. Вот и теперь: пришла электронная почта, в письме отец сообщил, что по совету врача откладывает поездку. Было около половины седьмого, мы сидели в «Клубе пожилых», и Нонг высказывалась по поводу белых мужчин вообще и моего отца — в частности.

— Зачем они дают идиотские обещания, которые не намерены выполнять? Словно мы дети, не способные принимать реальность такой, какая она есть. Эта проблема касается их культуры вообще: они считают, что остальной мир — такой же ребячливо глупый, как они. Таец сказал бы нам: «Проваливайте!» — и мы бы давно о нем забыли.

Мы устроились за столом рядом с пустой барной стойкой, за которой сидела только Марли, отдыхающая от своих новых обязанностей порно-звезды у Ямми, и Анри Француз, который пришел в такую рань, прослышав, что Марли здесь.

Анри — один из тех, кто трагически рано решил, что хочет стать писателем, и живет, не замечая времени. Он невысок ростом, успел облысеть, и ему стукнуло сорок три. Как часто случается с литературными гениями, особенно с теми, кого никогда не публиковали, у Анри отсутствовал какой бы то ни было доступный источник дохода, и он едва сводил концы с концами, занимаясь переводами в Интернете с английского на французский. Эту работу он считал чрезвычайно вредной для здоровья и совершенно невыносимой, если посвящать ей больше часа в день («Mon dieu,[14] опять инструкция микроволновки, провались она пропадом, тут и переводить-то нечего, все помню наизусть: пихаешь в нее сраную картофелину и включаешь на пять минут, а если завернуть в фольгу, жди небольшого фейерверка — бум-трам-тарарам! Наступит день, когда я отдам свою мужскую гордость за толику двусмысленности, за подтекст, за неясные литературные ассоциации, да что там, Боже! — за удачно расположенное прилагательное»).

Жил он в крохотной комнатушке на скандально известной Сой-26, от которой было рукой подать до еще более скандального района Клонг-Той (тем, кто решился там поселиться, надо было бы приплачивать). Девушки, по причине бедности Анри, к нему не тянулись, и, видимо, поэтому в его прозе доминировали тоскливые мотивы. Но, надо отдать ему должное, в нем было нечто от утонченности Парижа девятнадцатого века, в котором он так хотел пожить, и когда пребывал в подпитии, очаровывал подруг своим «серебряным» языком.

Анри, обращаясь к Марли (которая, как я подозревал, была тайной героиней его вечно неоконченной книги) произнес:

— Узнав, что ты сегодня вечером в баре, я бросил все дела и кинулся сюда.

— Лорк?

— Да. Ведь страдания по тебе обостряют все мои чувства, потому что, когда тебя вижу я, испытываю то же, что в первый миг нашего знакомства.

— Лорк?

— Я даже люблю, как ты говоришь: «Лорк». В устах любой другой тайской женщины это слово звучит безотрадно, как жалкое английское «в самом деле?». В твоих же — приобретает неуловимое качество нирваны.

— Хочешь, по-быстрому перепихнемся? У меня есть немного времени до того, как я поеду к реке сниматься.

Анри собрал лицо в одну огромную улыбку.

— Я коплю. Еще три инструкции к микроволновкам и пять к DVD-проигрывателям, и ты будешь моей, шери. Может, предоставишь кредит? Заказы у меня есть, осталось только выполнить работу.

Марли, которая благодаря безответственным похвалам Ямми нацелилась на Голливуд, возвела глаза к потолку и презрительно отвернулась. Я улыбнулся ей и пригласил к нашему столу, надеясь, что это положит конец нытью Нонг.

— Как идут съемки?

— По-моему, прекрасно. Ямми — совершеннейший тин-тон — спятивший, но хорошо понимает, что делает. — Девушка посмотрела на часы.

— По мне, лучше спятивший японец, чем двуличный фаранг, — проворчала Нонг.

Мне стало грустно, потому что я понимал, откуда берется ее злость. Мать не ждала многого от возобновления знакомства с американцем, в которого влюбилась более тридцати лет назад, — разве что разделить запоздалую гордость за сына, которого они вместе сотворили (хотя я оказался вовсе не похожим на детей вьетнамской войны), да поболтать о старых временах. Ей претило убожество духа человека, которого она подозревала в расизме. Разве он бы относился с таким невниманием к белой американке?

Марли посмотрела на меня, и я беспомощно поднял руки вверх. К счастью, в эту минуту в бар вошел Грег Австралиец. Нонг была к нему так же неравнодушна, как я — к Анри, и приветствовала его широкой улыбкой. Он неумело попытался изобразить тайский поклон, заставив мать усмехнуться и покачать головой. Не дожидаясь, когда Грег сделает заказ, она зашла за стойку бара, открыла бутылку холодного «Форстера» и подала, не добавляя в счет. Таким образом мать хотела поправить себе настроение.

— Мне очень нравится, как ты за мной ухаживаешь, — обрадовался Грег. — Лучше двенадцати мамок. — Его слова, что у кого-то может быть двенадцать матерей, рассмешили Нонг, и она хихикнула.