Иван Царевич и серый морг - Янина Олеговна Корбут
– Щас! Сказал же, мне эти проблемы ни к чему. Всё, считай, мы не виделись.
Он запахнул куртку и, забыв про недопитое пиво, деловито заспешил прочь. У меня под ветровкой снова завозился щенок.
– Хорош вошкаться, – пробурчал я, застёгивая куртку на замок. И пошёл догонять Лопату.
Он решил срезать свой путь через кладбище – огромное тихое поле, покрытое опавшими листьями. Пёстрое, даже нарядное. Все знали, что тут похоронены невостребованные тела. Сюда не добирались не то что дворники с метлой – сюда вообще почти никто не добирался. Вокруг не было ни души – только следы каких-то животных на тропинке. И много свежих ям. Горбатые и неаккуратные, они были похожи на захоронения, что выкапывают после особенно кровопролитного сражения.
Я вдруг подумал, что все эти невостребованные могилы – острова человеческого одиночества. Горького, некрасивого. Лопата, кажется, вообще ни о чём не думал. Да и не замечал ничего вокруг. Равнодушно и быстро удалялся от реки, игнорируя моё присутствие.
– Тебе даже неинтересно, что это за… палец? – попытался я подобрать приличное слово.
Он фыркнул:
– Ясно – какой-то криминал. Должника, небось, пытали. Палец мужской. Если б женский – можно и на маньяка подумать. А так…
– Офигеть…
– А ты что думал, в сказке живёшь? Мне рассказывал Тетерь, что раньше в группировке Уткина, когда они только начали с наркотиками…
– Кто такой Уткин? – перебил я его.
– Неважно. Был у них там один, типа курьера, товар стал подворовывать. Так его вывезли на окраину и пальцы отрезали по одному, пока не признался. Ну и битой избили до полусмерти, но это так. Короче, не лезем в эти дела. Усёк, Иван-карман?
Возвращались мы той же дорогой, какой шли к реке. Я чувствовал себя трусливым пацаном, который годится только на то, чтобы цедить пиво и убегать от ответственности. Возле рынка мне бросился в глаза бомж, прилёгший на картонке. Рядом с ним сидела слепая старуха. Тихая, обречённая. Сегодня мне как никогда везло видеть неприглядную сторону мира, мрачную его изнанку, на которую обычно стараешься закрывать глаза, спеша утром на автобус или вечером с работы.
Я кинул бомжу последние монеты из кармана.
– Зря ты их жалеешь, – равнодушно бросил мне Лопата.
– Это ж бомж, у него и дома-то нет.
– А он, может быть, счастливее тебя. Не веришь? Батя рассказывал, в его родном городе как-то затопило подвал. Почти что кипятком. И бомж какой-то стал там плавать, как в джакузи. Аж пищал от радости. Бабки бдительные вызвали ментов да в больничку звякнули. Думали, обварился. Его забирать, а он кричит: «У меня всё хорошо, я тут плаваю!» И вообще, говорит, я моряк дальнего плавания. Учись, как надо жить! С огоньком!
– Да…
– Мы так не умеем.
Я молчал и думал, что, может, в бомжевании и есть какая-то романтика, но это не столько свободные люди, сколько несчастные. Не прижившиеся. Не принявшие условий игры девяностых. Именно тогда у мусорников стали появляться люди, и это было по-настоящему страшно.
Во дворе Лопата хлопнул меня по плечу и нырнул в подъезд. А я, полный новых впечатлений, направился в свою одинокую двушку. Мне предстояло отмыть, накормить и социализировать бракованную питбулиху. А ночью я снова отправлялся на ставшие уже почти привычными переговоры с мертвецами.
Иногда даже мёртвые говорят
За два месяца до…
Утро было чистое, сухое. Хотя листву уже потихоньку забрызгивало осенней краской – сентябрь разминался. Возле морга сегодня было многолюдно. Двухэтажное строение из кирпича с решётками на первом этаже казалось тюрьмой. Как будто покойники могли сбежать. Или решётки рассчитаны на работников, которым хочется улепётывать отсюда сломя голову?
Я не знал, как обычно бывает возле морга, но почему-то это место казалось мне приютом молчаливой тишины. В это же утро жизнь у железной двери кипела: кто-то требовал зажигалку, кто-то спрашивал номер Савельича, пробегавшая мимо дама в шапочке толкнула меня острым локтем и буркнула: «Ходят тут посторонние». Только сейчас я заметил, что стоявшие у двери мужики держат носилки, накрытые простынёй. Один из этих мужиков, с мясистым лицом, и домогался огонька, мечтая закурить.
Я окликнул его и кинул зажигалку.
– Ты кто? – видно, он заметил мой растерянный взгляд.
– Я Иван Царёв. Насчёт работы. Где найти Марину Геннадьевну?
– Жабу? – переспросил мужик, блаженно затягиваясь.
– М-м-м… не знаю. Может, и жабу. Я её не видел.
– Хрен его знает, Иван Царёв. Сегодня в больнице проверка, все на ушах. Бегает где-то… Или прыгает.
Он заржал, довольный своей шуткой, но его окликнул хиловатый товарищ, намекая, что сигаретой не худо бы поделиться. Мужики отошли в сторону и заговорили о своём.
– Хрень какая-то, ну и к кому здесь обратиться? – сказал я сам себе, усевшись на каменный выступ в полной уверенности, что сегодня не мой день.
– А что тебе надо?
– Уже сам не знаю. Утром собирался тут работать.
Сначала я ответил, и только потом до меня дошло, что это не мой внутренний голос. По крайней мере, раньше мне с самим собой общаться не приходилось. Тем более женским голосом.
Я вскочил и огляделся. Мужики стояли ко мне спиной, окно сзади было закрыто, и поначалу я ничего не заметил. Пока взгляд мой не упёрся в носилки, сиротливо брошенные у крыльца слева от меня.
– Ты пришёл в нужное место, – снова донеслось оттуда. А сердце моё со всего разбегу ударилось о рёбра. Первым порывом было подойти к носилкам и поднять простынь. Неужели это какой-то розыгрыш? Там что, живой человек?
Внутри бушевали противоречивые мысли. Это я вчера перебрал или просто начал сходить с ума? Слуховые галлюцинации? И тут же пришёл ответ – друг мой, Суслик! Это он, паскуда, притащил на вечеринку стыренную у отчима водку. Всем известно, что тот алкаш: пьёт всё, что горит. А вдруг палёная попалась? Сам Суслик не пил, а нам предложил, гад. Может, я вообще сижу дома на диване, а мне всё это мерещится?
Я попробовал пощипать себя за руку, но не пришёл ни к каким определённым выводам. И решил всё-таки поинтересоваться:
– Ты кто?
– Труп.
– А, ну если так… И как дела? – осторожно спросил я, не придумав ничего лучше. Раньше мне не доводилось болтать с покойниками, так что начать решил с нейтральных вопросов.
– Ещё спрашиваешь! Разве не видно, что дела мои совсем плохи?
– В смысле, ты в раю или в аду? – поспешно конкретизировал я.
– Ещё
