Возраст гусеницы - Татьяна Русуберг
— Я больше не буду пропускать занятия. И долги закрою. Дайте мне месяц, и сами увидите.
— Ну хорошо. — Волчица пометила что-то у себя в бумагах. — Встретимся через месяц. Но если тебе будет трудно…
— Знаю, знаю. — Я уже поднялся со стула. — Обязательно обращусь к вам. Всего доброго.
Мама всегда говорила: «Вежливость ничего не стоит, но дорого ценится». Пока ты вежлив со взрослыми, ты не опасен. Так они считают. Удобное заблуждение.
Со сверстниками все по-другому. Тут вежливость не поможет, совсем наоборот. Хотел бы я уметь крыть матом и красиво посылать… ну, хотя бы в лес ежиков пасти. Но этим искусством я никогда не владел, а теперь и учиться поздновато.
К счастью, одноклассники держались от меня на расстоянии. Будто чуяли тонкий душок беды, который исходил от меня, словно запах гари от остывшей трубы крематория. Мамина смерть и несчастье словно отметили меня, заклеймили, выстроили вокруг незримую стену, которую я таскал на себе, как собака — медицинский воротник. И надо сказать, это меня вполне устраивало.
Все проблемы и повседневные заботы сверстников стали казаться настолько мелкими и незначительными, насколько еще совсем недавно могли заполнить мои собственные мысли несданный зачет, плохо написанная контрольная или улыбка хорошенькой соседки по парте. Какое все это вообще имеет значение, если я завтра тоже могу умереть, исчезнуть во тьме, оставив после себя нелепую кучку вещей и не зная даже, кто я, зачем живу и на что способен.
Я призраком ходил по коридорам гимназии, сидел в аудиториях, делая вид, что слушаю объяснения преподавателей, что-то записывал, что-то решал, что-то сдавал. К счастью, меня нечасто спрашивали — видимо, преподам сообщили о моей «семейной ситуации», как это обтекаемо сформулировала Волчица, и ко мне относились, как к коробке из магазина электроники с надписью «не кантовать».
Возможно, так продолжалось бы еще долго, если бы не Черепашка.
Случилось это дней через пять после того, как я сжег мамины вещи, а заодно и сам выгорел изнутри. Я стоял в коридоре у окна, где потише, и честно пытался подготовиться к тесту по математике. Отвлекли меня голоса. Вернее, басок Бенца, который становился все громче и громче.
Мерин явно докапывался до Черепашки, давя на бедного Адама своими метром девяносто и хлещущим через край тестостероном. Не то чтобы я прислушивался, но эти двое мне мешали.
— Я правда не успею, Мэс, — лепетал, пятясь, Черепашка. — Мы завтра всей семьей едем в Обенро, на похороны. Будем там все выходные. А сдавать надо уже в понедельник…
— А я те за чё плачу, одноклеточное?! — Бенц сгреб Адама за лямки рюкзака на груди и дернул вверх так, что бедняге пришлось встать на цыпочки, чтобы не потерять контакт с полом. — Да мне пошрать, швадьба там у тебя или поминки. В вошкрешенье вечером шочинение должно лежать у меня в почте, понял?! И ешли я получу за него ниже дешятки… — Мэс сложил руку в кулак и поднес его так близко к носу Черепашки, что у того глаза смешно сползлись к переносице.
— Да не нужны мне… твои деньги… — выдавил, бледнея от собственной смелости, Адам. Сунул руку в карман и выронил на пол смятые купюры. — У меня бабушка умерла. — Голос у него дрогнул. — Я просто не смогу…
— Не болтай ерундой. Шможешь, куда денешься! — Бенц тряхнул его. Я услышал, как у бедняги зубы клацнули. — А то шам в гроб ляжешь, вшлед за бабкой швоей долбаной. А теперь давай, бабло подобрал. — Мэс оттолкнул Черепашку, и тот, вскрикнув, растянулся на полу.
Грохнулся он неудачно — навзничь, прямо на свой огромный рюкзак. Не знаю, чего парень туда набил, но явно что-то твердое и тяжелое. Лицо Адама исказила гримаса боли, дыхание перехватило. Он сучил руками и ногами, как перевернутый на спину жук, но не мог сдвинуться с места. А этот козел Мэс просто стоял над ним и ржал селезнем.
— Эй, Бенц!
Это кто сказал? Черт, кажется, я.
Мэс повернулся ко мне, все еще покрякивая. Я доходил ему макушкой примерно до подбородка, но вдруг совершенно отстраненно понял, что совсем его не боюсь. Да и что со мной могло случиться? Разве можно разбить пустоту?
— Давай, подобрал свой мусор.
— Чё? — Глаза Бенца стали большими и круглыми, как у собак в сказке про огниво.
— Насорил тут. Подбери, говорю, и вали.
Мэс захлопнул пасть и сделал шаг ко мне, сжимая кулаки.
— Ты чёт ваще оборзел, Крау-рова. Хочешь, чтобы я тебе борзометр открутил? Не думай, что тебе шнова удаштшя за мамочку швою шпрятаться!
— А ты, видать, хочешь, чтобы Марианна узнала, что у тебя дензнаки вместо мозгов и что все твои высокие оценки куплены? — Я с ледяным спокойствием кивнул на валяющиеся по полу купюры. Какое, оказывается, преимущество быть пустым, как выжженный молнией ствол дерева.
— И кто же ей шкажет? — прошипел Бенц, сощурившись. Но я уже заметил, что его уверенность в себе пошатнулась.
Черепашка пялился на нас обоих с пола, разинув рот и хлопая своими пушистыми, похожими на крылья бабочки ресницами.
— Я скажу, — холодно бросил я. — И вот он, — я повел подбородком в сторону Адама.
Мэс снова заржал, качая головой, вот только кряканье его звучало натянуто.
— Этот шлизняк? — Он пнул Черепашку по ноге. — Да он шкажет то, что я прикажу. А ты…
— А я… — Я шагнул к Бенцу, сократив расстояние между нами до какого-то десятка сантиметров, и улыбнулся. Я, правда, и сам не знаю, как эта улыбочка, та самая, из зеркала, выползла на лицо. Я больше-то ничего и не сказал, и не сделал, только Мэс вдруг отвел глаза, пробормотал что-то про психов обдолбанных и, сунув в карман деньги с пола, зашагал прочь по коридору.
С тенью разочарования я смотрел ему вслед, когда рядом раздался голос Черепашки:
— Слышь, Ноа… Ты ведь Ноа, да? А ты правда собираешься Волчице стукнуть?
Я обернулся и с недоумением уставился на поднявшегося с пола Адама.
— А ты правда собираешься и дальше за дебила этого сочинения писать?
Черепашка сгорбился еще больше, покраснел, а потом выдавил, уставившись в пол:
— Он мне пятьсот крон за каждое платит. Это мне надо шесть часов на кассе в «Нетто» корячиться, чтобы столько же заработать.
Я смерил взглядом его будто еще уменьшившуюся от стыда фигурку и вдруг понял: не мне его судить. Кто я такой? Сгоревшее имя, пепел на ветру, сегодня здесь, а завтра…
Адам поднял на меня озадаченный взгляд,
