Р. Скотт Бэккер - Нейропат
С лица Гайджа исчезло всякое выражение.
— Пожалуйста, прошу, — сказал он.
Через облицованную мрамором прихожую они проследовали за мистером Гайджем в роскошную гостиную в эгейском стиле, выдававшую помешанность владельца на богатстве и великолепии. Монументальная комната была поделена на «уголки интимных знакомств». Но эффект — если таковой и предполагался — разрушали раскиданные повсюду дешевые поделки. Мистеру Гайджу определенно нравился его маленький блошиный рынок…
— Прошу простить за спартанское негостеприимство, — сказал он, подвигаясь к u-образному дивану. — Я уволил весь персонал… Они показались мне какими-то… неузнаваемыми.
Томас присоединился к Сэм, усевшейся напротив хворого миллиардера. Ни сам миллиардер, ни его интерьер не оправдали ожиданий Томаса. Видимо, насмотрелся слишком много фильмов.
— Выпьете? — спросил Гайдж. — Боюсь, у меня остался только скотч.
Сэм отрицательно покачала головой. Томас попросил одну порцию со льдом.
— Итак, — сказал Гайдж, направляясь к бару, — какие вопросы собирался задать мне друг мистера Кэссиди?
Томас сделал глубокий вдох. Учитывая то, что рассказывала Сэм в машине, он решил привнести умиротворяющую нотку, которая помогла бы мистеру Гайджу чувствовать себя раскованно.
— Разные, — ответил он. — Однако полагаю, у вас тоже накопилось немало вопросов.
Гайдж горько усмехнулся. «И все же это терапия», — можно было прочесть в его взгляде.
— Каких же?
Томас пожал плечами.
— Ну, для начала… Разве вам не хочется узнать, почему он сделал это с вами?
— О, я знаю почему, — ответил Гайдж, поворачиваясь к бутылке.
— Правда?
— Ну конечно. Это было наказание.
Томас осторожно кивнул и спросил:
— За ваши грехи?..
— Да, за мои грехи.
— И в чем же вы грешны?
Гайдж тщательно поболтал стакан с виски, словно хотел растворить кубики льда.
— Вы что, священник? — спросил он, передавая Томасу выпивку.
Томас впервые заметил, как тщательно Гайдж избегает смотреть им в лицо.
— Нет, — ответил он.
— Тогда мои грехи не имеют к вам никакого отношения.
Гайдж резко повернулся, но не к Сэм, а по направлению к ней. Его манера поведения начинала напоминать Томасу слепого.
— Психологи, — сказал Гайдж с легким презрением, — хотят, чтобы все наши грехи были симптомами, не так ли?
— Извините, мистер Гайдж, — произнес Томас, ставя свой стакан. — Может быть, вы предпочли бы…
— Профессор Байбл считает, что Кэссиди ведет с ним что-то вроде спора, — осмелилась вставить слово Сэм. — Нам нужна ваша помощь, мистер Гайдж.
Наконец миллиардер взглянул ей прямо в лицо. В глазах его отразился странный ужас.
— Спор? Какой спор?
— О том, что ничто не имеет никакого значения, — ответила Сэм, бросив взгляд на Томаса. — В это, наверно, трудно поверить, но Нейл Кэссиди верит в то, что не существует такой вещи, как… как…
— Как люди, — закончил за нее Томас — Он считает, что многое из того, во что мы верим — ну, скажем, намерения, цели, смысл, добро и зло, — просто иллюзии, порождаемые нашим мозгом.
В глазах Гайджа блеснули слезы.
— Ну, тут он явно заблуждается, разве нет?
— Заблуждается в чем? — спросил Томас.
— В том, что ничто не имеет смысла.
— Я не совсем понимаю…
— Конечно, не понимаете, — прервал его Гайдж без всяких объяснений. Он покачал головой, как таксист-иммигрант, раздраженный нерешительностью пассажира насчет платы за проезд. — Так чего же вы хотите?
Томас и Сэм нервно переглянулись. Во внешности сидевшего перед ними человека было что-то трогательное и одновременно внушающее благоговейный ужас. Томас подумал, что наконец понял сказанное Сэм о мужчинах, которые мочатся, отойдя на два шага от писсуара.
— Не говорил ли вам Нейл чего-нибудь о… о предпосылках?
— Нейл?
— Я имею в виду Кэссиди. Говорил?
Гайдж довольно долго простоял, ничего не отвечая.
— Хотелось бы ответить «да», — наконец произнес он. — Но я действительно не помню.
— Вы уверены? — спросила Сэм.
Гайдж помрачнел.
— Знаете, какое мое излюбленное место, агент Логан?
Томас положил руку на колено Сэм — то ли чтобы предупредить, то ли чтобы приободрить ее, он и сам не знал.
— Нет, — ответила Сэм. — Какое?
— Метро, — сказал Гайдж со страдальческой улыбкой. — Чертово метро, там я сильнее всего чувствую себя дома. То есть… в своей тарелке. Сначала это было просто ощущение комфортности, понимаете? Но дальше — больше. Намного больше. Теперь у меня такое чувство, будто я встречаю Рождество с покойными родственниками. Просто сидя в метро, раскачиваясь в такт с незнакомцами.
Он повернулся — налить себе еще.
— Трогательно, правда? — хмыкнул он, не оборачиваясь.
— Может быть, будет лучше, если мы позвоним вам? — рискнул Томас.
— Смотрите-ка, теперь он меня ублажает, — произнес Гайдж, обращаясь к сводчатому потолку.
Он повернулся, постоял в нерешительности, затем с вызовом посмотрел на Томаса и Сэм. И, тепло улыбнувшись, произнес:
— Пошли, на хер, вон.
Томас и Сэм молча воззрились на него.
— Что именно вас так смутило? — спросил Гайдж. — Пошли? На хер? Вон?
Томас и Сэм поспешно встали.
— Можно позвонить вам, мистер Гайдж? — спросила Сэм. — Мы действительно…
— Го-о-о-споди! — возопил крепыш. — Пошли! На хер! Вон!
С каждым словом он, топая, надвигался на них, неотвратимый, как приговор.
Томас споткнулся о загнутый край персидского ковра. Сэм поддержала его. Широко расставив руки, Гайдж сгонял их к двери, ведущей в прихожую.
Возле двери они задержались.
Томас поднял голову и увидел, что все трое отражаются в зеркале с тяжеловесной рамой в стиле рококо.
— Трое незнакомцев, — произнес Гайдж со спокойствием, тем более пугающим, если вспомнить свирепое поведение хозяина несколько мгновений назад. — Известно ли вам, доктор Байбл, что такое — жить нигде? Глядеть, вглядываться и всякий раз обнаруживать, что ты — нигде?
Любопытно, однако в каком-то смысле Томасу это было известно. Но говорить об этом он не собирался.
— Но вы же стоите прямо перед нами, мистер Гайдж, у себя дома.
— Разве? Сомневаюсь… — Он задумчиво, исподлобья, взглянул в зеркало. — Да вы хоть понимаете, что это такое? Думаете, я вижу вас, знаю вас и проблема в том, что всякий раз, как я отворачиваюсь, я забываю, кто вы такие? Нет, это не так. Совсем не так. Когда я гляжу на вас — так же пристально, как я гляжу на вас сейчас, — я через секунду уже не узнаю ваши лица. И дело не в том, что ваше лицо каждую минуту меняется, становится чем-то, что я никогда не видел прежде. Просто незнакомое лицо. Непостижимое…
Гайдж оторвал взгляд от зеркала и повернулся к Томасу.
— Когда я смотрю в зеркало, мистер Байбл, меня здесь нет. Но хуже то, что вас тоже нет. Вы для меня не существуете. Только голос. Голос из тьмы.
Некоторое время Томас молча смотрел на него. А потом, запинаясь, сказал:
— Это последствия мозговой травмы. Вы должны по…
— Мозговой травмы? — переспросил бородач. — Мозговой травмы? Вы называете это так?
Он покачал головой и, широкими шагами пройдя мимо них, рывком распахнул одну из дубовых дверей.
— Что же это тогда? — спросил Томас, когда бородач уже перешагнул через порог.
— Вы не священник, — отрезал Гайдж.
Дверь грохнула, поглотив мир, с которым Томас только что стоял лицом к лицу.
Они не проронили ни слова, пока не закрылись двери лифта.
— Ваш вывод? — наконец спросила Сэм.
— Не знаю. Во-первых; он был пьян. Но что стоит за этим? Быть может, он страдает от какого-то посттравматического стресса… — Томас помолчал, стараясь осмыслить, что же, собственно, произошло. — Одно можно сказать наверняка…
— Что именно?
— Вы не заметили, как он вел себя с нами? Он ни разу не поглядел нам в глаза. А его жесты? В нашем присутствии он буквально съеживался от страха.
— И?..
Томас набрал в грудь побольше воздуху.
— Получается, что мы были для него какими-то чудовищами. Безликими чудовищами.
— Что вы такое говорите?
Томас заметил, что смотрит на свою руку, на тот палец, где когда-то он носил обручальное кольцо. Он подумал обо всех тех нервных процессах, которые бурлят под внешне спокойной поверхностью и с помощью которых удалось ввести пациента в такое состояние. Так вот куда метил Нейл! Не в сердце, а в душу.
— Теодор Гайдж живет в мире страшилок.
Только на заднем сиденье такси, на котором Томас так редко выбирался в Манхэттен, он почувствовал, что поездка в центр, на Федерал-плаза, чем-то смущает его. Манхэттен всегда сбивал его с толку — иначе и не скажешь. Город здесь напоминал геологический разрез, улицы и проспекты были руслами рек, глубокие, как каньоны на какой-нибудь древней марсианской равнине. Но чувство… Одновременно археологическое, словно огромная вывеска Центрального парка была оттиском какой-то божественно-королевской печати, и статистическое, словно великая карта человеческих упований этого вавилонского столпотворения, высеченная в монументальном камне.
