Эдуард Хруцкий - Осень в Сокольниках

— Тохадзе я. Арчил Тохадзе, двоюродный брат Нугзара. А она его мать.

Женщина встала, всхлипнула, закрыла лицо рукой, унизанной кольцами.

— Один он у меня, один. Ошибся мальчик. Он же совсем молодой…

— Ваш сын, гражданка Тохадзе, обвиняется в тяжелых преступлениях, по его вине ушли из жизни два человека.

— Дорогой Вадим, — Арчил Тохадзе взял бутылку коньяка и разлил по рюмкам, — зачем так говоришь. Садись, немного хлеб-соль сделаем, поговорим. Как люди поговорим. Спроси в Сухуми, кто такие Тохадзе. Любой скажет — Тохадзе ценят дружбу, людей ценят.

— Послушайте, ценитель людей, как вы узнали мой адрес?

— Не мы, дорогой Вадим, горе наше узнало, сердце материнское привело…

— А если без лирики? — жестко спросил Вадим.

— Люди везде есть, хорошие люди, готовые помочь…

— Я спрашиваю вас, гражданин Тохадзе, как вы узнали мой адрес?

— Зачем сердишься…

Вадим подошел к письменному столу, поднял телефонную трубку, набрал номер дежурного по городу.

— Дежурный по городу, подполковник Зайцев.

— Это Орлов, Владимир Павлович.

— Слушаю, Вадим Николаевич.

— Примите сообщение. Сегодня, шестнадцатого августа, в двадцать три часа тридцать шесть минут я обнаружил в своей квартире гражданина Арчила Тохадзе и гражданку Тохадзе, двоюродного брата и мать задержанного нами опасного преступника Нугзара Тохадзе.

— Вадим, — в голосе Зайцева послышались нотки беспокойства, — я сейчас пришлю людей.

— Не надо. Рапорт о случившемся подам завтра. Дополняю сообщение: как гражданин Тохадзе узнал мой адрес, он отвечать отказался. У меня все.

— Я понял, Вадим, люди выехали на всякий случай.

Орлов положил трубку, посмотрел на Тохадзе.

— Ну? — спросил он. — Гражданин Тохадзе, что дальше?

— Дальше, — с ненавистью выдохнул Арчил, — дальше не захотел по-хорошему, жалеть будешь. Хлебом клянусь.

— Вот что, любезный, я с вами черных баранов не пас и поэтому прошу говорить мне «вы». Ясно? Это во-первых, а во-вторых, собирайте провиант и идите отсюда, и чем быстрее, тем лучше.

Арчил Тохадзе смотрел на Вадима ненавидяще, катая желваки на скулах. Потом он что-то сказал по-грузински, гортанно и резко. Женщина поднялась и пошла к двери.

— Мусор. Мент. Кровью выхаркаешь, клянусь честным словом.

Красная пелена ненависти заволокла глаза. Какая-то сволочь смеет оскорблять его в собственном доме. Вадим шагнул к Тохадзе, схватил его за рубашку, рванул к себе.

— Ты, сухумский гангстер…

По лицу Арчила Вадим понял, что тот ждет именно скандала, и отпустил его.

— Забирайте все это и вон из моего дома!

Арчил подошел к столу, плюнул и шагнул к двери. В коридоре требовательно зазвонил звонок. Через минуту в комнату вошел помощник дежурного и два милиционера.

— Товарищ подполковник…

— Все в порядке, Сумкин, граждане Тохадзе уходят.

— Доставить их в семнадцатое? — спросил майор.

— А зачем? Пусть идут.

Милиционеры расступились, пропуская Тохадзе.

Хлопнула входная дверь.

— А что с этим делать? — поинтересовался Сумкин, глядя на стол.

— А черт его знает. Забрать они не забрали, а выкидывать жалко.

— Точно, товарищ подполковник, — сказал один из милиционеров, — сплошной дефицит.

— Тут этот гад плюнул прямо на рыбу, — усмехнулся Вадим, — мы ее выкинем, а остальное собирайте и отвезите ребятам в дежурную часть.

— А коньяк? — заинтересовался Сумкин.

— Думаю, найдете, что с ним делать.

Олег Кудин по кличке «Чума», высокий, тонкий в талии, широкоплечий парень, провожал по Тверскому бульвару Сашу Крылова. Бульвар был пуст. Только на одной из лавочек сидела припозднившаяся парочка. Они шли, дымя сигаретами. Оба высокие, сильные, в вельветовых джинсах и кожаных куртках.

— Ты меня прости, Саня, — сказал Кудин, — ты как пришел, я на тебя посмотрел и подумал, что тебе не блатных, а бабочек ловить.

Крылов засмеялся.

— Ты скажешь, Олег. А ловить, как ты говоришь, мне приходится. Только тебя я не ловил. Я тебя искал, потому что ты нам помочь можешь.

— Я, конечно, судимый. Куда денешься. Два срока тянул. Не отрицаю. Но теперь вашей фирме с меня, кроме анализов, взять нечего.

— А мы и не хотим у тебя ничего отнимать. Ты придешь и расскажешь, где был в ночь на четырнадцатое, так же расскажешь, как мне сегодня.

— Тебе, — Кудин бросил сигарету, — тебе рассказать легко, а там у вас такие умельцы есть, что быстро зайцу волчьи уши пришьют и в зоопарк, в клетку.

— Да брось ты, Олег. Ты же сам говоришь, что жить только что по-хорошему начал.

— Начал, и рассказать мне есть что. Только знаешь, как у нас — береженого Бог бережет, небереженого конвой стережет.

Крылов остановился, достал сигарету, чиркнул зажигалкой. Из кустов выползли две тени и придвинулись к Крылову и Кудину. Краем глаза Крылов заметил, что сзади подходят еще двое.

— Слышь, мужик, — сказал один из подошедших, — сигарету дай.

— А из белья тебе ничего не надо? — шагнул к нему Кудин. — Иди отсюда… шакал, а то пять лет у параши за гоп-стоп прокукуешь.

— Ты чо? Ты чо? — Парень попятился.

— Мы из МУРа, — Крылов достал удостоверение.

— А мы чего, — сказал парень, — закурить хотели…

— Спать идите, — сказал Крылов, — спать, а то не все такие добрые, как мы.

Они пошли дальше.

— А зря ты их отпустил, — зло сказал Кудин, — эти шакалы по ночам людей шарашат.

— Откуда ты знаешь? — спросил Саша.

— Чувствую.

— Не думаю. Я сам после школы летом по этому бульвару шатался. Любил людей пугать. Так же подходил и просил сигарету.

— Ну и как, давали?

— Всякое было, раз по шее получил.

Кудин рассмеялся.

— Саша, — сказал он, — вон тачка стоит свободная. Я поеду, а то Светка переживает, а завтра к двенадцати на Петровку приду.

Старший следователь по особо важным делам горпрокуратуры Олег Леонидович Малюков ждал их у подъезда дома. Светлый китель с петлицами, фуражка с белым верхом делали его похожим на земского деятеля начала века.

— Ты, Олег, — Вадим вылез из машины, — просто иллюстрация к любой чеховской повести.

— Да уж что говорить, — улыбнулся Малюков, — человек, носящий форму прокуратуры, выглядит весьма благородно.

— Намекаешь?

— Нет, сочувствую. Поехали.

— Садись вперед, — Вадим шутливо распахнул дверцу, — ты все-таки старший советник юстиции, три больших звезды на двух просветах. Вроде как полковник.

— Молодец, — Малюков ехидно улыбнулся, — почитаешь начальство, надеешься на послабление.

— Куда нам дуракам чай пить.

Вадим уселся на заднее сиденье рядом со Стрельцовым.

— Только, ребята, — умоляюще сказал Малюков, — не курите в машине. Я третий день как бросил. Муки испытываю жуткие.

— Правильно сделали, товарищ советник, — одобрительно заметил шофер Иван Филиппович, которого все в управлении, невзирая на возраст, звали просто Филиппыч. — А то сядут в машину и начинают смолить, ни стыда ни совести у этих сыщиков нет. Нервничают больно. Работай лучше и нервничать не будешь.

— Ты, Филиппыч, философ, — сказал Алеша Стрельцов.

— А ты грамотный больно, покрути баранку с мое. Я не таких, как ты, возил, и не на такие дела. И раз мне личное оружие положено и звание у меня есть, то я такой же оперативный работник, как и ты.

— Хватит, Филиппыч, — вмешался Вадим, — ты лучше за дорогой следи.

— А я и слежу, — мрачно ответил водитель.

Он с необыкновенным изяществом крутанул баранку, и «Волга» обошла зеленые «Жигули».

Машина, объезжая Патриаршие пруды, рвалась на Садовое кольцо. Утро было прозрачным и ярким. Бульвар на прудах был почти пустым. Пронзительно и грустно кричали лебеди. Деревья уже начали желтеть. И все вместе: яркое солнце, желтеющие деревья, крик лебедей — делали это утро грустным и добрым.

И Вадиму захотелось остановить машину, выйти на этот бульвар и подойти к дощатому павильону, сесть на лавочку и бездумно смотреть на темную воду пруда и белых лебедей.

Когда же это было? Совсем недавно, кажется, а если посчитать, то целых двадцать лет назад. Осень, пустой бульвар, в агатово-черной воде пруда отражались фонари. И лебеди были особенно белыми в этой воде. И кричали они жалобно и грустно. Крик их в безлюдье улиц и бульвара, казалось, предупреждал о чем-то.

А они сидели на скамейке, на третьей скамейке от дощатого павильона, и целовались. У Вадима кружилась голова от счастья, и казалось, что весь мир сегодня создан специально для него.

А потом много чего было. Короткие тревожные встречи. Сладостно-горькие часы счастья в его комнате в Столешниковом, какие-то компании, где они делали вид, что вместе пришли случайно. Так тянулся этот унизительный год. А потом она вышла замуж за человека, которого не любила, но его положение и, главное, положение родителей соответствовали ее представлениям о том, как надо жить.