Дин Кунц - Интерлюдия Томаса
— Получается, что уборкой занимаются они, — говорит Джоли. — Но мы практически уверены, что их не просто используют, как нас. Он использует их и для чего-то другого. По этой причине он не позволяет нам их увидеть.
— Может, он использует их как преторианскую гвардию, его личных защитников, на случай, если кто-то из членов семьи сорвется с поводка и попытается убить его.
— Как телохранителей. — Не вызывает сомнений, что она давно уже пришла к этому выводу и после долгих раздумий сочла его логичным объяснением. — Но почему он тогда не тревожится, что один из них может сорваться с поводка?
Образование мое идет непрерывно, и очень многому я учусь, отправляясь в то место, куда должен пойти, и делая там то, что должен сделать. На ее последний вопрос я могу ответить только одним:
— Наверное, я это выясню.
Джоли удивляет, обняв и прижавшись ухом к моей груди, словно, прислушиваясь к биению сердца, рассчитывает определить его силу, решимость и правдивость. Она более чем на фут ниже меня и очень худенькая для такой сильной девочки.
Я тоже обнимаю Джоли, внезапно уверенный в том, что подведу ее. Впрочем, еще с детства я практически всегда думаю, что подведу человека, хотя на самом деле подвел не так уж и многих.
— Я ждала тебя пять лет, — говорит она. — Знала, что наступит день, когда ты придешь. Всегда знала.
Возможно, для нее я рыцарь в сверкающей броне, который не может не одержать победу. Я точно знаю, что я не такой могучий и замечательный, как рыцари фольклора и герои народных сказок. Моя единственная броня — вера, что жизнь имеет значение, и уверенность в том, что после последнего на моей жизни заката и восхода последней луны, после того, как встанет заря, отмечающая момент моего рождения из мертвых, мне будет дарована милость Божья. Если мысли о том, что я рыцарь, питают надежды девочки, я могу считать свою миссию успешной, пусть ничего больше сделать мне не удастся.
Когда мы отступаем друг от друга на шаг, у нее больше нет слез, которые надо вытирать, потому что она не из тех, кто плачет о себе. Ее глаза цвета листьев лотоса, но она не поедатель лотоса.[12] Она выжила, ничего не забывая. Я вижу в ней прилежного бухгалтера, который заносит в мысленный гроссбух все преступления кукловода. И когда придет время предъявить счет, она точно скажет, сколько ему придется заплатить. Хотя Джоли юная и маленькая, она сделает все, что в ее силах, чтобы вырвать свою семью из-под полного и ужасного контроля, установленного кукловодом.
— Я постараюсь с ним разобраться, — обещаю я, — но, возможно, моих сил не хватит.
— В любом случае, — говорит она, — ты не убежишь, чтобы спасти себя. Я уверена, что не убежишь. Я не знаю, кто ты, за исключением того, что ты — не Гарри Поттер. Что-то в тебе есть, я не знаю, что именно есть, и это что-то
— хорошее.
Только еще больший дурак, чем я, мог бы найти слова для ответа, потому что любой ответ унизит ее, или меня, или нас обоих. Такое доверие, так искренне выраженное, свидетельствует о невинности человеческого сердца, которая остается даже в этом изломанном мире и идет от тех дней, когда мир этот только что возник и еще не знал зла.
— Джоли, мне нужен фонарик, чтобы найти обратный путь. Но я не хочу оставлять тебя без него. Вдруг свет погаснет и больше уже не зажжется.
— У меня их два, — Джоли достает из кармана джинсовой куртки второй такой же маленький фонарик и протягивает мне.
— Большая труба, по которой мы пришли сюда от самого «Уголка»… к ней подходят трубы поменьше?
— Да. Пять. Когда ты будешь возвращаться… три по левую руку, две — по правую. По ним идти в полный рост ты не сможешь. Придется нагибаться. Иногда даже ползти.
— Скажи мне, куда они выводят.
— Никуда. На конце каждая заглушена. Я не знаю, почему и когда. Но вода после ливней давно уже не стекает по этим трубам, может, с тех пор самых пор, когда в Форт-Уиверне связали аварийный выход с этой дренажной системой… если за стальной дверью, которую я не смогла открыть, аварийный выход.
— Значит, я смогу выйти только на берег.
— Да. Но я не думаю, что они будут тебя там ждать. Видишь ли… есть кое-что еще. Но, если я скажу, мне не хочется, чтобы тебе на сердце лег еще один камень. У тебя и без того тревог хватает.
— Все равно скажи. Я обожаю тревожиться. Мастер в этом деле.
Она колеблется. Из кармана джинсов достает тонкий бумажник, раскрывает и показывает мне фотографию симпатичного мальчика лет восьми.
— Это Макси?
— Да. Хискотт сказал, что Макси должен умереть, потому что он слишком красивый. Он действительно был очень милым мальчишкой. Вот мы и пришли к выводу, что причина — зависть, Хискотт превратился во что-то суперуродливое. Но я не думаю, что он убил Макси из-за этого.
И пусть характер у нее крепкий, Джоли замолкает от горя. Дрожь губ выдает ее состояние, но она крепко их сжимает. Складывает бумажник с фотографией убитого мальчика, убирает в карман.
— В последнее время он достает нас всех, заставляя моих близких говорить мне, что я красивая, красивее, чем Макси. Он пытается запугать меня и измучить остальных мыслью, что он использует их, чтобы покончить со мной, как заставил их покончить с Макси. Но это ложь.
— Ложь в чем?
— Я не красавица.
— Но, Джоли… ты красавица.
Она качает головой:
— Я этого не вижу. Я в это не верю. Я знаю, это ложь. Я не могу быть красавицей. После того, что сделала.
— О чем ты?
Ногой она подвигает сложенный спальник к Орку. Опускается на колени, всматривается в сморщенное лицо существа.
Когда начинает говорить, держит голос и все эмоции под контролем. За исключением разве что меланхолии.
— Это было ужасно. Я кричу на них, умоляю, чтобы они прекратили. Один за другим они подходят к Макси… мои близкие, его близкие. Они тоже пытались останавливать друг друга. Они пытались. Но Хискотт перемещается так быстро из одного в другого, никогда не знаешь, в кого следующего он прыгнет. Эти яростные пинки, удары. Кровь Макси… на всех. Я не могу их остановить, Макси почти мертв, и я должна убежать. Я больше не могу этого видеть.
Безо всякого отвращения, даже с нежностью, Джоли поднимает руку, которая на короткое время оживала, руку мумифицированного трупа, стучавшую по полу.
Рассматривая сморщенные длинные пальцы, продолжает:
— Я уже бегу, а в следующее мгновение стою над Макси, и я не знаю, откуда в моей руке взялся нож. Большой нож. Он еще жив. Уже мало что соображает, но все-таки в сознании. Ему только восемь. Мне девять. Он узнает меня. Его глаза на мгновение очищаются от тумана. Я наношу удар ножом, потом второй, третий. И он умирает.
Повисает молчание, и я не могу заставить себя нарушить его. Потом все-таки говорю:
— Это была не ты, Джоли.
— Отчасти я.
— Нет, не ты, — настаиваю я.
— Отчасти.
— Он полностью тебя контролировал.
И жутким голосом, переполненным печалью, словами, слишком для нее взрослыми, она говорит:
— Но я это видела. Я этим жила. Я чувствовала, как нож режет плоть и перерубает кости. Я видела, как Макси смотрел на меня, когда жизнь уходила из его глаз.
Я чувствую, что она не позволит обнять ее вновь. Если я упаду перед ней на колени и попытаюсь утешить, она оттолкнет меня, и наша связь надорвется. Это ее горе, и она держится за него, чтит память убитого кузена, и эта ее вина, пусть она не виновата в случившемся, возможно, является для нее доказательством того, что она по-прежнему человек, несмотря на содеянное. Я многое знаю о горе и чувстве вины, и хотя ее горе и чувство вины схожи с моими, они не мои, и нет у меня права говорить ей, что она должна чувствовать.
Опустив руку монстра на пол, она вновь начинает изучать его лицо, особенно большие глазницы, на дне которых лежит что-то иссушенное, когда-то бывшее глазами, а теперь напоминающее плесень на дне давно высохшего колодца. Опять свет мерцает, но на этот раз не гаснет, зато в глазницах от мерцания возникают тени, создавая впечатление, что глаза поворачиваются слева направо и обратно, совершенно черные глаза, такие же, как бывает у смерти, когда та возникает на пороге с извещением о выселении из этого мира.
— Я не красавица. Это не причина, по которой он готовится меня убить. В последние месяцы он несколько раз искал меня, но не мог найти, потому что я приходила сюда, а потом, когда он вторгался в мой разум и прочитывал мои воспоминания, всякий раз я оказывалась в обычном месте, где он не мог меня не найти. Какое-то время он думал, что это его недосмотр, но теперь подозревает, что я научилась прятать от него информацию, которую не хочу ему показывать.
Умение спрятать от кукловода хотя бы малую часть своих воспоминаний — это шаг в нужном направлении, но Джоли, похоже, не возлагает надежд на свое достижение.