Марек Краевский - Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау

Анвальдта начали даже забавлять старания его собеседника представить себя этаким сатиром. Он взял Мааса под руку, и они пошли вверх по дорожке на Либихсхое. Над ними вырастала башня, увенчанная изваянием крылатой римской богини победы. Высоко взлетающие струи фонтанов чуточку увлажняли воздух. На псевдобарочных террасах было полно людей. Невысокий старичок шел следом за ними, покуривая сигарету в янтарном мундштуке.

— Скажите, любезнейший доктор, — Анвальдт тоже позволил себе некоторую фамильярность, — а правда ли, что летом женщины становятся назойливыми?

— А откуда вы это знаете?

— Из Гесиода. Я хотел проверить у специалиста мнение, которому уже двадцать семь веков. Поэт утверждает, что летом «machlotatai de gynaikes, aphaurotatoi de toi andres»[23] — процитировал Анвальдт по-гречески фрагмент «Трудов и дней».

Маас не обратил внимания на иронический тон Анвальдта. Его заинтересовало, откуда полицейский знает древнегреческий.

— Да просто в гимназии у меня был прекрасный учитель древних языков, — объяснил Анвальдт.

После этого короткого антракта Маас вернулся к тому, что интересовало его более всего:

— Вот вы сказали: в гимназии… А известно ли вам, дорогой Герберт, что нынешние гимназистки весьма и весьма сведущи? Недавно в Кёнигсберге я провел несколько упоительных часов с одной гимназисточкой. Вы читали «Камасутру», знаете, что означает «глотать плод манго»? Так вот, представьте себе, эта с виду невинная девочка сумела принудить моего скакуна к повиновению в тот самый момент, когда он чуть было не вырвался из-под контроля. Нет, я не зря давал ей частные уроки санскрита…

Анвальдта страшно взбесило упоминание о развратной гимназистке. Он снял пиджак и расстегнул воротничок. И еще его терзала мысль о кружках пенистого пива — о легком шуме после первой, о головокружении после второй, о том, как подрагивает язык после третьей, о ясной голове после четвертой и об эйфорическом состоянии после пятой… Он взглянул на кучерявого брюнетика с жидкой бороденкой и не слишком вежливо прервал его токование:

— Доктор Маас, послушайте, пожалуйста, эту пластинку. Патефон вам дадут на время в лаборатории полиции. Если у вас будут проблемы с переводом, прошу связаться со мной. Профессор Андре и некий Герман Винклер всегда помогут вам. Записанные тексты, вероятней всего, были произнесены на древнееврейском языке.

— Не знаю, интересно ли вам знать, — Маас с обидой посмотрел на Анвальдта, — но совсем недавно вышло третье издание грамматики древнееврейского языка, написанной мною. С этим языком я вполне справляюсь, и разные мошенники вроде Андре мне не нужны. Винклера же я не знаю, и знакомиться с ним у меня нет ни Малейшей охоты. — Он резко повернулся и спрятал пластинку под пиджак. — Честь имею откланяться. Прошу прийти ко мне завтра, после того как я закончу с переводом. Думаю, — добавил он обиженным тоном, — я справлюсь.

Анвальдт оставил без внимания брюзжание Мааса. Он судорожно пытался вспомнить, что в словах семитолога насторожило его и заставило подумать, а надо будет задать ему вопрос на этот счет. Он нервно прогонял картину кружек пива с шапками шипучей пены и старался не слышать криков детей, носившихся по аллеям. Листья могучих платанов образовывали свод, под которым к коже липла висящая в жарком воздухе пыль. Анвальдт почувствовал, как между лопатками у него ползет струйка пота. Он взглянул на Мааса, явно ожидающего извинений, и хриплым, сухим голосом спросил:

— Доктор Маас, а почему вы назвали профессора Андре мошенником?

Маас мгновенно забыл об обиде и явно оживился:

— Вы способны поверить, что этот кретин открыл несколько новых коптских инскрипций? Он их обработал, а затем на их основе модифицировал коптскую грамматику. Это было бы замечательное открытие, если бы не тот факт, что оное «открытие» он сам трудолюбиво сочинил. Просто ему нужна была тема для работы на получение звания доцента. Я разоблачил эту его фальсификацию в «Семитише форшунген». И знаете, какие я представил аргументы?

— Простите, господин Маас, ко я тороплюсь. В свободную минуту я с удовольствием ознакомлюсь с этой интереснейшей загадкой. Но в любом случае я понимаю, что вы и Андре не являетесь друзьями. Это так?

Вопроса Маас уже не слышал. Его горящий взор был прикован к пышным формам проходившей мимо девушки в гимназической форме. Это не укрылось от внимания старичка, который выдувал из янтарного мундштука окурок сигареты.

В течение пятнадцати минут Форстнер выпил уже третью большую рюмку шнапса и закусил половинкой горячей сосиски с белой шапкой хрена. Такая доза спиртного слегка успокоила его. Мрачный, он сидел в ложе, отделенной от остального зала бархатным вишневым занавесом, и пытался с помощью алкоголя ослабить давление тисков, в которых примерно час назад Мок зажал его голову. Это было тем более трудно, что на тиски действовали две могучие и ненавистные силы — Эберхард Мок и Эрих Краус. Выходя из своей квартиры на Кайзер-Вильгельм-штрассе, Форстнер слышал, как там надрывается телефон. Он знал, что это звонит Краус, чтобы получить информацию о миссии Анвальдта. Стоя на раскаленном тротуаре на остановке трамваев номер 2 и 17, он думал о своем бессилии, о Моке, Краусе, но прежде всего о бароне фон Кёпперлинге: Форстнер мысленно проклинал дикие оргии в особняке и садах барона, во время которых нагие несовершеннолетние нимфы и кудрявые купидоны приглашали гостей выпить амброзии, а вода в бассейне кипела от голых танцоров и танцорок. Под крылом всемогущего Пёнтека Форстнер чувствовал себя в безопасности, тем паче что его шеф по-прежнему пребывал в неведении относительно личной жизни, склонностей и связей своего ассистента. Впрочем, его не слишком тревожил Мок, хотя от Пёнтека он знал, что после той неуместной реплики барона фон Кёпперлинга криминальсоветник упорно собирает о нем информацию. И уж совсем успокоило Форстнера и лишило всяческой осторожности демонстративное назначение его на должность заместителя главы криминального отдела. Во время «ночи длинных ножей», когда были ликвидированы Хайнес, Пёнтек и вся верхушка бреславльских штурмовиков, Форстнер — формально сотрудник криминального отдела — уцелел, но почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Он оказался в полной зависимости от Мока. Криминальдиректору достаточно было только шепнуть Краусу о склонностях Форстнера, и он отправился бы в небытие следом за своими бывшими покровителями. Как гомосексуалист, он мог рассчитывать на удвоенную жестокость Крауса. Не то на второй, не то на третий день после прибытия в Бреслау новый шеф гестапо объявил, что «если обнаружит у себя какого-нибудь пидора, тот закончит свои дни так же, как Хайнес». Но даже если бы в отношении Форстнера он и не исполнил эту угрозу, то уж всяко лишил бы его своего покровительства. И тогда Мок с громадным наслаждением сожрет его.

Форстнер постарался успокоить нервы четвертой, уже не столь большой рюмкой. Он намазал на кусочек булки хрен, пропитавшийся жирным соком сосиски, съел и слегка поморщился. Ему стало ясно, что тиски с удвоенной силой зажимает Мок, а Краус тут ни при чем. Поэтому Форстнер решил на все то время, пока Анвальдт будет вести расследование, приостановить сотрудничество с гестапо. Свое молчание он сможет объяснить Краусу величайшей секретностью, с какой ведется расследование. И его падение в этом случае будет только лишь возможным. Но вот если он разозлит Мока отказом от сотрудничества, катастрофа станет неизбежной.

Разделив таким образом возможное и неизбежное, Форстнер вздохнул с некоторым облегчением. Он записал в блокнот неофициальное задание Мока: «Составить подробнейшее досье на слуг барона Оливера фон дер Мальтена». После этого он высоко поднял запотевшую рюмку и опрокинул в рот ее содержимое.

Анвальдт сидел в трамвае восемнадцатого маршрута и с огромным интересом смотрел на необычный вантовый мост, по которому как раз ехал трамвай. Справа мелькнули здания из красного кирпича и церковь, окруженная старыми каштанами, слева видны были солидные доходные дома. Трамвай остановился на какой-то оживленной площади. Анвальдт посчитал остановки. Получалось, что на следующей нужно выходить. Трамвай тронулся с места и быстро набрал скорость. Анвальдт мысленно молил о том, чтобы он поехал еще быстрей. А причиной этой мольбы была оса, начавшая безумный танец вокруг его головы. Поначалу Анвальдт старался сохранять спокойствие и лишь слегка наклонял голову то вправо, то влево. Но эти движения безумно заинтересовали осу, которую особенно привлекал нос Анвальдта. (Помню: липкая банка вишневого сока в магазине колониальных товаров в Берлине, свирепые осы, жалящие маленького Герберта, смех продавщицы, вонь луковой шелухи, которую прикладывали к укусам.) Анвальдт не выдержал и замахал руками. Он почувствовал, что попал в осу, и даже услышал, как она стукнулась о пол. Он уже собирался раздавить ее, но трамвай неожиданно резко затормозил, и Анвальдт рухнул на полную даму. Оса с жужжанием взлетела и уселась Анвальдту на руку, однако вместо укуса он ощутил сильный удар газетой и тут же услышал характерный хруст. Криминальассистент с благодарностью посмотрел на своего спасителя — низенького старичка с приятным лицом, который только что ботинком раздавил мерзкое насекомое. Анвальдт вежливо поблагодарил его (Откуда мне знаком этот старичок?) и вышел из трамвая. Следуя наставлениям Мока, он перешел на другую сторону улицы и углубился в проход между какими-то казенными зданиями. На одном из них он прочитал вывеску: «Университетская клиника». Тут он свернул налево. От стен шибало жаром, из подвальных окон воняло крысиной отравой. Он дошел до реки, оперся на балюстраду и снял пиджак. Похоже, он сбился и пошел не туда. Он стоял и ждал какого-нибудь прохожего, чтобы тот указал ему дорогу на Ганзаштрассе. К балюстраде подошла толстая служанка с большущим ведром, полным золы. Ничуть не смущенная присутствием свидетеля, она не спеша высыпала золу на травянистый откос. Откуда ни возьмись сорвался ветер — предвестник грозы. Он завертел вокруг ведра небольшой серый смерчик и швырнул золу прямиком на лицо, шею и плечи взбешенного Анвальдта. Тот изругал последними словами униженно извиняющуюся толстуху и отправился на поиски водозаборной колонки. Найти ее не удалось, и он ограничился тем, что золу с рубашки сдул, а лицо вытер носовым платком.