Марек Краевский - Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау

Марк Краевский

Пригоршня скорпионов, или Смерть в Бреслау

Теперь всезрящее тебя настигло время

И осудило брак, не должный зваться браком…[1]

I

Стояла невыносимая июльская жара. Ординатор психиатрической больницы Эрнст Беннерт провел рукой по лысой голове, потом внимательно, как хиромант, посмотрел на мокрую ладонь. Бугор Венеры лоснился от пота, в линии жизни поблескивали мелкие капельки. Две мухи судорожно приникли к сладкому следу, оставленному на клеенке чайной чашкой. В окно кабинета вливалось безжалостное предвечернее солнце.

Но зной, похоже, ничуть не был в тягость сидящему в комнате второму мужчине с буйной иссиня-черной до блеска шевелюрой. Он с наслаждением подставлял солнцу круглую, украшенную усами физиономию, на которой пробивалась черная щетина. Он медлительно потер щеку рукой, на тыльной стороне ладони был вытатуирован скорпион, поднявший хвост с ядовитым жалом. Мужчина взглянул на Беннерта. Его словно бы поблекшие от ослепительного солнца глаза смотрели на ординатора с исключительной серьезностью.

— Доктор, мы оба прекрасно понимаем, — произнес он с иностранным акцентом, — что вы не можете отказать организации, которую я представляю.

Да, Беннерт понимал это. Он посмотрел в окно, но вместо некогда великолепного, а ныне разрушенного здания на углу увидел ледяную панораму Сибири, скованные льдом реки, снежные сугробы с торчащими из них человеческими конечностями. Увидел барак, в котором скелеты в рваных мундирах сражались за место у железной печурки, где теплился огонь. Один из них был похож на предыдущего директора клиники доктора Штайнбрунна, который полгода назад не дал штази согласия на допрос одного из пациентов.

Беннерт протер глаза и выглянул в раскрытое окно — знакомая картина: молодая мать журит непослушного ребенка, тарахтит грузовик с кирпичами.

— Да, майор Махмадов. Я лично впущу вас в отделение, и вы допросите этого пациента. Никто вас не увидит.

— Именно это я и имел в виду. В таком случае до встречи в полночь.

Махмадов стряхнул с усов крошки табака, встал и одернул галифе на бедрах. А когда нажимал на дверную ручку, за спиной у него раздался громкий хлопок. Он резко обернулся. Беннерт смотрел на майора с глуповатой улыбкой. В руке у него была свернутая рулоном газета «Нойес Дойчланд». На клеенке валялись две расплющенные мухи.

Благодаря воображению пациент Герберт Анвальдт продержался в «пыточном доме», как он называл дрезденскую психиатрическую клинику, располагавшуюся на Мариен-аллее, уже целых пять лет. Именно воображение стало генератором чудесных трансформаций; ему Анвальдт обязан тем, что тычки и тумаки санитаров превращались в нежную ласку, вонь фекалий — в аромат весеннего сада, крики больных — в барочные кантаты, а обшарпанные стены — во фрески Джотто. Воображение было послушно ему: за годы упражнений Анвальдту удалось обуздать его до такой степени, что он сумел полностью подавить в себе то, что не позволило бы ему продержаться в заключении, — желание женского тела. Ему не надо было, как некоему ветхозаветному мудрецу, гасить огонь в чреслах своих — пламя это давно погасло.

Однако воображение подводило его, когда он видел бегающих по палате мелких стремительных насекомых. Коричнево-желтые панцири, мелькающие в щелях между плашками паркета, подергивающиеся усы, внезапно появляющиеся из-за раковины, единичные экземпляры, забирающиеся на одеяло, — то беременная самка, влекущая бледный кокон, то крупный самец, высоко возносящий свое тело на цепких лапках, то беспомощные молодые тараканчики, шевелящие тоненькими усиками, — вызывали в мозгу электрические разряды нейронов, сотрясавшие тело Анвальдта. Он весь содрогался, ему казалось, будто его щекочут тысячи лапок и в тело вонзаются колючие усы. В такие минуты Анвальдт впадал в бешенство и становился опасен для своих сопалатников, особенно когда обнаружил, что некоторые из них ловят тараканов в спичечные коробки, а потом подбрасывают ему в кровать. И только запах инсектицидов успокаивал его издерганные нервы. Все это можно было бы уладить, переведя пациента в другую клинику, не до такой степени зараженную тараканами, в другом городе, но тут вставали какие-то непредвиденные бюрократические преграды, и каждый очередной директор отказывался от этой мысли. Доктор Беннерт ограничился переводом Анвальдта в одноместную палату, где насекомых травили несколько чаще. В периоды между очередными появлениями на свет тараканьего потомства больной Анвальдт был спокоен и занимался главным образом изучением семитских языков.

За этим занятием застал его во время обхода санитар Юрген Копп. И хотя доктор Беннерт неожиданно освободил его от сегодняшнего ночного дежурства, Копп вовсе не собирался покидать больницу. Замкнув дверь палаты Анвальдта, он отправился на отделение в соседнем здании. Там он устроился за столом с двумя коллегами Франком и Фогелем и быстренько сдал карты. Весь младший персонал больницы с неподдельной страстью резался в скат. Копп объявил вини и зашел с крестового валета, чтобы выбрать масть. Но он не успел даже собрать взятку, как раздался нечеловеческий вой, доносящийся с другой стороны темного двора.

— Кто это так дерет глотку? — полюбопытствовал Фогель.

— Анвальдт. У него только что загорелся свет, — рассмеялся Копп. — Видать, опять обнаружил таракана.

Копп был прав, но только отчасти. Кричал действительно Анвальдт, но вовсе не из-за таракана: у него в палате по полу шествовали, смешно подрагивая длинными хвостами, четыре крупных черных пустынных скорпиона.

Мадам Ле Гёф, венгерка с псевдофранцузской фамилией, знала, как обеспечить себе в Бреслау клиентуру. Она не истратила ни пфеннига на объявления в газете или рекламу, а начала с непосредственных обращений к заинтересованным лицам. Доверясь своей безотказной интуиции, она выбрала в телефонной и адресной книгах города Бреслау около ста фамилий. После чего знающая весь город дорогая проститутка просмотрела список, и оказалось, что в нем преимущественно представлены фамилии весьма богатых мужчин. Кроме того, мадам составила перечень городских врачей, а также профессуры университета и Политехнического института. Всем им она разослала в не вызывающих подозрения конвертах письма, где в крайне деликатных выражениях извещала об открытии нового клуба, в котором самые требовательные клиенты смогут удовлетворить любые свои желания. Вторая волна рекламы растекалась по мужским клубам, паровым баням, кондитерским и театрикам варьете. Щедро вознагражденные гардеробщики и швейцары втайне от сутенеров, которые платили им за сводничество, совали клиентам в руки и в карманы пальто надушенные визитные карточки, украшенные изображением пышнотелой Венеры в черных чулках и цилиндре.

Невзирая на благородное негодование прессы и два судебных разбирательства, клуб мадам Ле Гёф пользовался популярностью. Клиентам разными способами — в зависимости от пожеланий — услужали тридцать девиц и два юноши.

В клубе регулярно устраивались представления. «Артистки» рекрутировались из персонала салона, но гораздо чаще за весьма щедрые гонорары здесь выступали танцовщицы из кабаре «Империал» или же из какого-нибудь театра-ревю. Два вечера в неделю проходили в восточном стиле (танец, и не только живота, нескольких «египтянок» — штатных актрис кабаре), два в классическом (вакханалия), один в исконно германском (Хайди[2] в кружевных панталончиках), а еще один был зарезервирован для особых гостей, которые обычно снимали весь клуб для не требующих огласки развлечений. По понедельникам заведение было закрыто. Вскоре был введен заказ по телефону, и маленький прусский особняк, именуемый Надсленжанским замком, в пригородном Опорове стал известен всему городу. Вложения возвратились очень быстро, тем паче что мадам была не единственным инвестором. Львиную долю расходов взял на себя городской полицайпрезидиум. И учреждение это получало дивиденды не только в материальном выражении. Так что все были довольны, а более всего — случайные и постоянные клиенты. Количество последних все увеличивалось. Ибо где еще профессор ориенталистики Отто Андре с кинжалом в руке и тюрбаном на голове мог бы преследовать беззащитную гурию, чтобы затем овладеть ею на пурпурных подушках; в каком другом месте директор городского театра Фриц Рейнфельдер имел бы возможность подставить свою жирную задницу сладостным пинкам стройной амазонки в сапожках для верховой езды?

Мадам прекрасно понимала мужчин и была счастлива, если могла удовлетворить их требования. Подобную радость она испытала недавно, когда ей удалось найти для заместителя шефа криминального отдела полицайпрезидиума советника Эберхарда Мока двух девушек, умеющих играть в шахматы. Мадам питала к этому коренастому брюнету с волнистыми волосами особую симпатию. Советник никогда не забывал о цветах для мадам и о мелких презентах для девушек, которые с удовольствием его обслуживали. Он был сдержанным и молчаливым, любил шарады, бридж, шахматы и пухлых блондинок. У мадам Ле Гёф он мог удовлетворять свои склонности без всяких затруднений. Он являлся каждую пятницу около полуночи, входил в боковую дверь и, не отвлекаясь на концерт, шел в свою излюбленную комнату, где его уже ждали две одалиски. Они облачали его в шелковый халат, потчевали черной икрой и поили красным рейнским вином. Мок сидел не двигаясь, и лишь руки его блуждали по алебастровой коже невольниц. После ужина он усаживался с одной из них играть в шахматы. Вторая же в это время лезла под стол и делала там нечто, о чем имели представление уже первобытные племена. А соперница Мока за шахматной доской была проинструктирована, что каждому удачному ходу соответствует определенная эротическая позиция. Взяв пешку или фигуру, Мок вставал из-за стола и отправлялся с партнершей на софу, где в продолжение нескольких минут они соответствующую позицию и реализовывали.