Катажина Бонда - Девушка полночи
Подошла медсестра и протянула ему карту на подпись. Врач вынул из кармана ручку и размашисто расписался в указанных местах.
– Неврологические нарушения, двигательная афазия. Вызовите невролога, пусть осмотрит ее как можно скорее.
Сестра повернулась и пошла по длинному коридору. Полицейские по-прежнему стояли на своих местах и смотрели на врача, как будто рассчитывая на изменение решения.
– У пациентки проблемы с речью. Возможно, что и провалы в памяти тоже, – пояснил врач. – Но все вернется. Память возвращается постепенно, фрагментами. Со временем все восстановится.
– Что она сказала? – спросил главный. Куртка распахнулась, показался живот, нависающий над ремнем брюк. Доктор увидел пистолет в кобуре на груди полицейского. Теперь он вспомнил. Конрад Валигура, начальник Гданьского управления полиции. Он видел его несколько раз по телевизору. В форме начальник управления выглядел намного респектабельнее. – Она назвала фамилию преступника? – Вопрос прозвучал как приказ.
Врач вынул из кармана помятый листок и прочел:
– Люция Ланге, если я правильно понял. Вам говорит что-то это имя? Еще она сказала что-то о револьвере или, скорее, о барабане револьвера.
– Спасибо, доктор. – Инспектор Валигура слегка качнул головой. Фамилию подозреваемой он записал в блокноте. – Вы постарались.
Доктор взглянул на не слишком чистые кроссовки полицейского, но промолчал, хотя в реанимацию был запрещен вход без бахил.
– Лучше, если с ней будет разговаривать один и тот же человек, – подчеркнул врач.
Он вернулся в отделение и нашел в списке номер дежурного невролога.
– Необходимо осмотреть пациентку с огнестрельным ранением. Мы вывели ее из комы, речь нарушена. Мне кажется, что это связано не только с интубационной трубкой. Правый уголок губ опущен. Спасибо, коллега.
Он положил трубку. Только сейчас почувствовал, насколько устал. Его дежурство должно было закончиться еще одиннадцать часов назад. Сначала он оперировал, эту женщину с трудом спасли. Сейчас напряжение потихоньку уходило, а он едва держался на ногах.
Неделей раньше
Не я бью – верба бьет. Через неделю Велик День…
Cемь деревянных посылочных ящиков, обклеенных штрих-кодами британской почты, стояли на беленом полу. Спереди они были покрыты тонким слоем снега, который моментально таял в теплом помещении и превращался в грязную лужу. Саша Залусская разрезала защитную пленку, потом долго срывала ее и засовывала в мусорный пакет. Наконец появились корявые буквы, написанные детской рукой по-английски: «Книги», «Одежда», «Стекло», «Странные вещи – Каро», «Бумаги мамы», «Люстра». Саша закурила, уселась на полу по-турецки и подумала о том, что эти коробки очень похожи на забытые в спешке прежним жильцом, а ведь все это было ее имущество. «Старею, – подумала она, – начинаю обрастать хламом».
Еще десять лет назад она могла уложить все в багажник «Вольво-740». Потом бывало, что все ее вещи помещались в одном кожаном рюкзаке или их могла заменить кредитная карта в кармане. А сейчас ей тридцать шесть лет, и у нее семь небольших контейнеров, набитых до краев. А сколько еще коробок осталось в Шеффилде? Подписанных, тщательно обернутых пленкой. Перед самым отъездом она решила, что не будет перевозить их в Польшу. С таким количеством вещей убегать было трудно.
Ключи от квартиры она получила сегодня утром в киоске Гданьского аэропорта, вместе с картой, на которой был обозначен маршрут, и листком с надписью мелким почерком:
«Хорошей новой жизни! Д.» Она никогда не видела мужчину, который сдал ей квартиру. Объявление нашла на сайте Гамтри. Двухэтажный дом в стиле модерн, 1910 года постройки, на улице Королевы Ядвиги, всего в трехстах метрах от пляжа. Квартира располагалась на втором этаже и была двухуровневой. С хозяином они связались через скайп, он показал фотографии. Сто двадцать метров вездесущей белизны, со стеной огромных окон, выходящих на тихую улочку. Старые, хорошо сохранившиеся доски на полу, открытые беленые кирпичи на стенах. До пирса всего три минуты, включая спуск по ступенькам. Даже не верилось, что в Польше есть такие квартиры. Она сразу согласилась, хотя можно было и поторговаться. Хозяин очень обрадовался и дал координаты сводного брата.
От него Саша больше узнала о хозяине. Гениальный фотограф, кажется, погряз в долгах. Значит, тоже беглец. Свои вещи он раздал знакомым. Спросил, нравится ли ей что-нибудь. Она попросила оставить кухонные приборы, светлую софу из «Икеа», старый стол из нелакированного дерева и красный комод с выдвижными ящиками. Туда отправятся «странные вещи» ее дочери, Каролины. Рядом с куклами Барби и пастельных оттенков единорогами там были разукрашенные шкатулки, стеклянные шары из разных городов и предметы католического культа: крестики, фигурки, иконки, четки. Ее дочь обожала все это, причем чем более безвкусными были вещицы, тем больше они ей нравились. Светящиеся Богоматери принимали участие в играх наряду с единорогами и плюшевыми пони. О маленьком Иисусе заботились Мерида и Кен, четки и медальоны Каролина носила, как бижутерию. Сашу поначалу это беспокоило, но потом она решила не обращать на это внимания.
– Для Каролины Бог – это кто-то близкий, обычный, – объяснил ей один из польских ксендзов в Шеффилде.
Коробка дочери была самой большой, но Саша не отважилась выбросить ни единой вещи. Все сокровища шестилетней девочки путешествовали вместе с ними по новым домам. В отличие от матери ребенок собирал вещи.
Они поднялись на второй этаж, и Саша онемела. Никаких украшений. Никакого выпячивания псевдосовременного дизайна, которым изводили ее агенты по недвижимости. Она сразу догадалась, что фотограф создавал этот уголок для себя, по какой-то причине не закончил и вынужден был уехать. А может быть, его просто ничего здесь не держало. Впрочем, ей это было неинтересно, она была рада, что он сдал ей эту квартиру, оформленную как будто специально для нее. Просторный лофт, с высокими шестиметровыми потолками. Идеальная детская с антресолями. Каролина сделала пируэт и сразу объявила, что ее комната будет наверху. Наконец у нее будет собственный домик на дереве. При виде того, как дитя бежит по лестнице без перил, сердце Саши чуть не остановилось от страха, но Каро через мгновение была уже наверху. Слышно было, как дочь осваивает новое пространство. Единороги пели, коты мяукали, слон, у которого садились батарейки, ревел, словно в агонии. В шкафу были развешаны платья девочки, на полках расставлены книги и принадлежности для рисования. Полноценного ужина не получилось. Уставшая Каролина уснула. Саша прислушивалась к ровному дыханию дочери. Лягушка-путешественница, подумала она. Без труда освоится в любом новом месте, где бы ни оказалась, но нигде у нее не получится по-настоящему пустить корни. Саша корила себя за это, но пока ничего не могла изменить.
Было только восемь часов вечера, но за окном уже стемнело. Подобрав под себя босые ноги, Саша сидела на диване и вглядывалась в китайскую каллиграфию в форме рога буйвола. Подарок хозяина квартиры, он писал об этом в имейле. Саша сочла это красивым жестом. Каллиграфия была здесь очень уместна.
Одна из комнат была заперта. Залусская долго искала ключ от этого помещения, пока не обнаружила его на счетчике. Она вошла и сразу поняла, что это идеальное место под рабочий кабинет. Там оставалось несколько хозяйских вещей: два штатива, принтер без провода, ящик c CD – похоже, временный фотографический архив, а также крупноформатные негативы в пронумерованных папках. Вскоре кто-то должен был все это забрать. Она открыла ставни и замерла. Из окна она увидела фасад старого дома с крошечной часовенкой на высоте четвертого этажа. Кто-то зажег в ней лампадку. Саша не могла понять, каким образом можно туда добраться. Она решила, что теперь это будет ее стена плача.
Саша принесла видавший виды, усыпанный детскими наклейками макбук и подключила его к розетке. Одним движением расстегнула бюстгальтер и вытащила его из-под клетчатой рубашки. Расплела косу, резинку натянула на запястье, как браслет. Средней длины рыжие волосы рассыпались по плечам. Пока компьютер загружался, она всматривалась в темное небо над стеной плача, вслушивалась в тишину. Потом подошла к коробке с надписью «Мамины бумаги» и вынула стопку сшитых листов, помеченных маркером. Она никогда не думала о том, как все обернется, долго ли они здесь пробудут. На данный момент программой минимум было закончить нарративный анализ биографий преступников. Обо всем остальном она подумает позже. Важно было только то, что здесь и сейчас, в ближайшие двадцать четыре часа.
Она ни на секунду не пожалела о том, что решила так неожиданно для всех вернуться в Польшу, несмотря на то что профессор Том Абрамс – ее научный руководитель в Международном центре судебной психологии при Хаддерсфилдском университете и самый близкий человек – был категорически против. Он не переносил ее, когда она поступила в докторантуру, причем чувство было взаимно. Профессор считал ее лесбиянкой-феминисткой, а она его безнадежным лопухом. Они грызлись как кошка с собакой, причем не только по научным вопросам, но и по бытовым, общечеловеческим. Абрамс делал из нее дурочку при каждой встрече, оспаривал выводы, придирался к словам, посмеивался над ее польским акцентом. Много раз она плакала, вернувшись домой, и мысленно бросала учебу. И однажды действительно ее терпение лопнуло. Она решительно заявила, что у нее не лежит душа к географическому профайлингу и она хочет заняться тем, что ей на самом деле интересно. А именно нарративным анализом биографий преступников. После этого она без предупреждения уехала в Польшу и провела первое анкетирование среди польских женщин-заключенных. Тогда профессор стал ее уважать.
