Катажина Бонда - Девушка полночи
Она была не одна. Слышались шорохи, как будто кто-то мял куски полиэтиленовой пленки. Где-то вдалеке тихий разговор и пульсирующее: пик, пик, пик. Она не могла разобрать слов, доносящихся до ее ушей. Скорее чувствовала, чем слышала присутствие нескольких человек. Одним из них была женщина. Ноздри раздражал запах дешевых духов, который оставался в воздухе, даже когда женщина выходила из помещения. Наверное, она хромала, деревянная подошва равномерно шаркала по линолеуму. Этот звук был самым невыносимым, но, к счастью, быстро утих.
На этом все, и так каждый день. Она была не в состоянии открыть глаза. Ощущение собственного тела покинуло ее. Вся она превратилась в простую мысль: «Где я?» Потом пришли следующие: «Я умерла? Я на том свете? Существует ли вообще тот свет?»
Вместо ответа она услышала быстрый стук деревянных подошв. На этот раз в сопровождении нескольких других пар обуви.
Резиновые подошвы, разные комплекции, характеры, возраст. Они окружили ее. Их было несколько человек. Воздух вокруг нее сгустился. Она сумела пошевелить ладонью. Укол. Испугалась, рефлекторно дернула рукой. Боль была недолгой, колящежгу-чей, но терпимой. В голове ее пронеслись слова из песни:
Могло быть по-другому на роковом пороге,И кто-то будет вечно гореть теперь в аду.Две жизни, два надгробья, в газетах некрологи,И кто-то нам накликал нездешнюю беду…
Она хотела что-то сказать, но язык был как деревянный, шевелился с трудом. Наконец ей удалось дотронуться кончиком языка до губ. Они растрескались и болели.
– Потихоньку. – Она услышала успокаивающий женский голос. Определить возраст женщины было не под силу, но она внушала доверие. Это от нее так пахло дешевым жасмином. – Я смочу вам губы. Пока еще нельзя ничего пить.
Она ощутила на губах что-то холодное и мокрое, дотронулась языком до влажного шпателя. Она бы все сейчас отдала за глоток воды. Веки будто заржавели. Дрогнули на миллиметр. В уголках глаз она ощутила жгучие слезы, несмотря на то что не собиралась плакать. Слезы катились, неприятно щекоча щеки. Ей хотелось вытереть их, но рука отказывалась подчиняться. Она вдруг забеспокоилась о том, что, возможно, у нее нет руки, лица, ног. Или она вся забинтована и никогда уже не будет красивой. Если раньше и была.
– Тихонечко. Спокойно. – Опять этот женский голос. Наверное, ей около пятидесяти. Что-то сильно сжало ее плечо. Потом она почувствовала холодные пальцы на сгибе локтя. Неожиданный укол без предупреждения. Игла. Только секунду было больно. Потом постепенное облегчение. Она ойкнула.
– Необходимо было поставить катетер, – услышала объяснение. – Старый засорился, потому было так больно.
Скорее жгло, чем болело, но она радовалась, что хоть что-то чувствует.
– Добавьте в физраствор магний и калий. Какая-то она нестабильная у нас, – прозвучала команда. Мужской усталый голос. Около сорока, но выглядит, возможно, старше. Наверняка носит бороду и много курит. Пессимист.
Несколько пар рук маневрировало вокруг ее тела. Слезы стали литься ручьями, вымывая ржавчину из-под век.
– Ждем, – добавил мужчина, дотронулся до ее щеки. Нос уловил запах никотина, осевший на пальцах. Недавно выкурил сигарету.
Рывком разлепила веки. Опять эта молочная мгла, ничего больше. Потом туман стал рассеиваться, превращаться во что-то прозрачное, вроде стекла в струях дождя. Наконец она увидела ручку шкафчика. Металлическую, круглую, с облезшей из-за постоянного использования краской. Где-то она уже видела эту ручку.
Сначала ее взгляд упал на врача. Загорелый мужчина в помятом халате, с седыми, неровно подстриженными усами. Потом на двух женщин в сестринских колпаках, которые суетились вокруг ее кровати. Одна из них была в старомодных ортопедических шлепанцах, это они так шаркали. Она слегка наклонила голову. В дверях стояли еще двое мужчин. Ее внимание привлекли диагональные завязки, выглядывающие из-под бахил. В палате больше никого не было. Никаких цветов. Рольшторы опущены. Темнота. Только немного точечного света, падающего на пустую, аккуратно застеленную кровать рядом с ней. И этот маленький белый шкафчик с круглой ручкой. У нее дома был такой? Она не могла вспомнить. Испугалась, что все еще спит.
Они молча смотрели на нее. Ей хотелось кивнуть, поздороваться, но язык не слушался, едва ворочаясь во рту, как невымешанное тесто. Потихоньку, как советовала эта милая женщина. Никаких резких движений, все будет хорошо. Уже хорошо. Она жива. Наконец кончиком языка ей удалось дотронуться до зубов.
– Как вы себя чувствуете?
Врач наклонился в готовности читать по губам. Бороды у него не было, только усы, но все равно он выглядел плохо для своих лет. Мешки под глазами. Пессимист. Она оказалась права. Ей хотелось улыбнуться, что-то сказать, но вместо этого она только открывала и закрывала рот, как рыба, выброшенная на берег. Она не могла выдавить ни слова. Наконец из ее горла раздался слабенький хрип.
– Как вас зовут?
Она уже устала, ей снова хотелось спать, поэтому закрыла глаза.
– Вы меня слышите?
Врач дотронулся до нее, и ей пришлось заставить себя снова открыть глаза.
– Как вас зовут? – повторил он свой вопрос громче.
– За… – выдавила она очень тихо. Казалось, что прошла вечность, пока ей удалось соединить звуки в это короткое слово. Но, услышав его, она поняла, что произнесла свое имя неправильно. – За… За… – повторяла она один слог каким-то чужим альтом. Она сосредоточилась и с усилием заставила язык принять нужную позицию. На третий раз получилось: – И-за… Иза-бе-ла… За… Козак.
Лицо врача сейчас не выражало никаких эмоций, зато медсестра улыбнулась, как будто это она возрождалась к жизни вместе с Изой.
– Сколько вам лет?
Она хотела сказать: тридцать девять. Нечеловеческое, безуспешное усилие. Пришлось опять судорожно хватать воздух. Тридцать девять. Думал ли кто-нибудь когда-либо над тем, насколько трудны для произношения польские числительные? Она бы предпочла, чтобы ей было сорок, а еще лучше сто. Это так легко выговорить.
– Ри… ца… – в очередной раз уподобилась рыбе. У нее болело горло, что существенно осложняло дело. Раскашлялась. Только сейчас ощутила страшную боль внизу живота. Намного больнее, чем при родах. Как будто вместо внутренностей у нее была дыра.
– Где вы живете?
– Чер-нов-ско-го, 2, – ответила она на одном дыхании, уже без рыбьих заглатываний воздуха, и поняла, что правильное дыхание очень важно. – Черновского, – хрипло, но триумфально повторила она.
Доктор оценил ее старания. Усы его были в остатках чего-то белого, вроде сахарной пудры.
– Вы понимаете, где находитесь?
Она осмотрелась. Преобладание белого цвета. Металлическая кровать, аппаратура, к которой она подключена.
– Больница?
– Что вы помните?
Перед глазами опять поплыл туман, из которого появилось лицо женщины. Когда-то они были подругами. Ей казалось, что она вот-вот задохнется. Горло сжалось. Ей было знакомо это чувство, это был смертельный страх. Последнее, что запомнилось. «И кто-то будет вечно гореть теперь в аду». Язык онемел. Она опять не могла вымолвить ни слова.
– Тахикардия сто сорок, аритмия! – крикнул врач медсестрам, кивая на монитор. – Давление сто восемьдесят на сто десять!
Иза в отчаянии схватила его за руку. Кажется, она нечаянно вырвала катетер, так как почувствовала укол, но боль не имела значения. Она хватала воздух, любой ценой стараясь что-то сказать.
– Люция, – прохрипела она по слогам. – В меня стреляла Люция Ланге. Помню барабан ре-воль-вера.
Она откинулась на подушку и закрыла глаза. Монитор пищал как сумасшедший. Сердце стучало все быстрее. В голове пульсировало. Она чувствовала бешеный страх у себя в груди.
– Изоптин, сороковка! – распорядился врач.
Страх заметно уменьшился, сердечный ритм замедлился.
– Давление сто шестьдесят на сто, пульс сто, – услышала она.
Ее глаза были открыты, она всматривалась в ручку тумбочки. Доктор вытер себе пот со лба, на усах его уже не было сахарной пудры.
– Вам нужно отдохнуть. – Он погладил ее по щеке. – И нельзя нервничать.
Перед дверью стояли двое в форме. У каждого – по кобуре на ремне. Они забавно выглядели в бахилах и зеленых флизели-новых халатах. У стены, слегка ссутулившись, сидел третий мужчина, в гражданском. Полный, в очках. Поношенная джинсовая куртка, на ногах – дешевые кроссовки. Видно было, что двое первых подчиняются непосредственно ему. Он уже представлялся заведующему отделением, но тот не запомнил фамилии. Что-то, связанное с горой. Какая-то шишка в управлении. На лбу его виднелись глубокие морщины, но лицо было гладким, без щетины. Он хотел что-то спросить, но доктор поднял руку в протестующем жесте и велел выйти из палаты реанимации.
– Завтра, – заявил он категорично. – Состояние нестабильное, пациентка все еще борется за жизнь. – Он знал, насколько важны ее показания, но ничего не мог поделать. И, обменявшись взглядами с шефом, повторил: – Допрос будет возможен только завтра. Конечно, если состояние не ухудшится.
