Режи Дескотт - Обскура
В течение третьего периода, — продолжал добросовестно перечислять про себя Жан, — эпидермис постепенно исчезает. Кожа высыхает, истончается, приобретает желтоватый, рыжеватый или коричневатый оттенок, покрывается слоем плесени. Становится похожей на картон. Мягкие ткани лица полностью разрушаются. Межреберные мышцы становятся ажурными. Мягкие ткани всех частей тела практически полностью разрушаются; то, что остается, имеет вид гнилой древесины. Мозг напоминает горшечную глину. Легкие напоминают мембраны, приклеившиеся к позвоночному столбу. Печень становится почти плоской (2 см толщиной), коричневой с черным оттенком, высыхает и начинает слоиться — от нее постепенно отпадают отдельные сухие пласты, между которыми находится битуминозное вещество. Мошонка высыхает, пенис становится плоским, напоминает сброшенную кожу угря. Яички уменьшаются в объеме, приобретают винно-красный оттенок».
Негромкий скрип отодвинутого стула за спиной у Жана вернул его к действительности, то есть останкам Полины Мопен, подвергнутым еще не слишком сильному разложению. Доктор Франкво снова появился в его поле зрения. Затем Жан увидел его руку, протянувшуюся к краю простыни, чтобы снова поднять ее и закрыть лицо умершей. Одновременно с этим он ощутил, как стоявший слева Анж вздрогнул: мальчику не хотелось так скоро прощаться с сестрой, он все еще продолжал последний немой разговор, слышный только им одним. Франкво, заметив это, отступил. Жан судорожно сглотнул слюну. Книжные знания были сейчас его единственным спасением. Он снова погрузился в них, чувствуя облегчение от того, что можно всецело занять свои мысли воспроизведением точных цитат.
«В течение четвертого периода (…) кости черепа почти полностью обнажаются, и малейшего сотрясения достаточно, чтобы он отделился от позвоночного столба. Мозг, объем которого теперь составляет всего 1/10 от прежнего, представляет собой лишь массу, похожую на глинистую (…)
В течение пятого периода кожный покров полностью разрушается. Кости черепа рассыпаются, лишь остатки удерживаются слипшейся массой мозга и волос. Грудная клетка разрушена, ребра осыпаются (…)».
Нет, Франкво прав: надо с этим кончать. И так ясно, что это зрелище навеки запечатлеется в памяти ребенка… Но Анж пока еще не отдавал себе в этом отчета. Это молчаливое прощание было данью той сильной привязанности, которая существовала между ним и его сестрой.
Над дельтовидной мышцей трупа была заметна татуировка, та самая, по которой отец Полины смог ее опознать (подумав об этом и невольно взглянув на безобразно распухшее лицо, Жан вздрогнул). Аккуратно выведенные синеватые буквы «МАТЬЕ НВЖ» — возможно, татуировку делала подруга, уже наловчившаяся в подобном мастерстве. И синяя слеза.
«НВЖ» означало «на всю жизнь» — такое сокращение часто ставилось в конце любовных писем, открыток или под портретом возлюбленного. Слеза означала печаль после разрыва. Благодаря определенной части своих пациентов Жан был в курсе значений многих татуировок, наиболее популярных среди проституток (в отличие от других посетителей, во врачебном кабинете они не «раздевались», но скорее «обнажались»). Разбитое сердце над могильной плитой или бутылкой вина означало смерть любимого существа. То же самое значение имело изображение сердца под цветком анютиных глазок с полностью распустившимися лепестками. Татуировки были и у клиентов публичных домов: звезда означала бывшего военного, иногда под ней перечислялись сражения, в которых он принимал участие; две руки, обхватившие рукоять кинжала, означали клятву хранить верность до самой смерти.
Сколько таких сентиментальных автобиографий прочел его стетоскоп — когда тела, на которых они были написаны, уже не были ни объектом желания, ни товаром — лишь предметом медицинского изучения…
Значит, Полина любила какого-то человека по имени Матье, потом страдала по причине его отъезда или смерти — так или иначе, из-за разлуки с ним — до тех пор, пока другой мужчина не отнял у нее жизнь, — рано, слишком рано! — навсегда лишив ее возможности снова полюбить…
Наконец доктор Франкво все же закрыл тело простыней, и на этот раз Анж не протестовал ни единым жестом. Все было кончено. Жан повернулся к мальчику, пораженный его выдержкой: за все это время тот не шелохнулся, не пролил ни слезинки. Жану даже показалось, что Анж по-прежнему смотрит на тело сестры — уже сквозь закрывающую его материю. Наконец судмедэксперт задвинул полку обратно в шкаф и закрыл металлическую дверцу. Пора было уходить. Жан осторожно обнял мальчика за плечи и повел к выходу.
Наступил вечер. На набережную налетали порывы холодного ветра, но это было к лучшему — они словно развеивали мрачную атмосферу смерти. Вместо того чтобы свернуть с набережной и вернуться к себе по улицам, Жан и его спутник продолжали идти вдоль реки, по левому берегу. На причале рабочие разгружали баржу с углем, передвигаясь вверх-вниз по деревянным мосткам, перекинутым с борта к пристани. Издалека рабочие напоминали муравьев — одни с полными корзинами на плечах спускались к повозкам, другие, опорожнив корзины, снова поднимались на баржу. По воде скользили небольшие прогулочные пароходы с пассажирами на палубе. Один пароходик причалил у Нотр-Дам, и Жан с мальчиком могли бы подняться на борт, но прогулка пешком доставляла им больше удовольствия. Над кормой пароходика летали несколько чаек, и в их криках и беспорядочных взмахах крыльев на сильном ветру чувствовалась какая-то растерянность. Жан и его спутник шли бок о бок, чуть быстрее, чем на обычной прогулке. Жану хотелось подыскать какие-то слова, чтобы утешить мальчика, но ничего не приходило в голову. Анж, судя по всему, не хотел сейчас возвращаться домой. Его взгляд блуждал где-то вдалеке, над парапетом набережной Августинцев. Возле Нового моста на ограде Жан заметил четыре стихотворные строчки. Он замедлил шаг и прочитал:
И влажные глаза шлюхС распахнутыми ресницами,искушенные в притворстве, —Эти влажные глаза шлюхУтешат нас вернее, чем святые.
В свои семнадцать лет Полина Мопен была вырвана из жизни, прежде чем для нее настала бы пора горечи и истинного смирения… Однако Жан никак не мог понять, что означает эта смерть от удушья. Что на самом деле произошло? Узнает ли он когда-нибудь ответ? Но что было для него очевидным, так это возникновение неких уз, которые отныне связывали его с мальчиком, как если бы прощание с сестрой, которое Жан помог устроить, стало для него самого источником неких обязательств. Но что он должен делать? Внезапно Жан почувствовал, как рука ребенка скользнула в его ладонь. Не останавливаясь и даже не поворачиваясь, он мягко сжал пальцы мальчика. В конце концов, может быть, это доброе предзнаменование.
Глава 7
Часы показывали без пяти семь. Жан открыл окно, чтобы проветрить кабинет, в который раз удивившись тому, как он еще не подхватил какую-нибудь заразу, учитывая, каким воздухом ему приходится дышать целыми днями. Одни пациенты кашляли ему прямо в лицо, другим он перевязывал гноящиеся раны и лечил всевозможные хвори… Не иначе как его оберегает ангел-хранитель. Или, может быть, благодаря постоянным контактам с больными у него выработался некоторый иммунитет к болезнетворным микробам — согласно поистине революционному открытию Луи Пастера, сделанному всего несколько месяцев назад и заключавшемуся в том, что для борьбы с бешенством применялась прививка микробов, вызывающих это заболевание, — для того чтобы организм впоследствии мог успешно ему сопротивляться.
Это открытие воодушевило Жана — оно сулило столько перспектив!
Затем он машинально заглянул в жестяную коробку, куда складывал деньги, полученные от пациентов. Сегодняшний заработок оказался довольно скромным. Лишь одно утешало Жана: все-таки он избрал свой путь не ради того, чтобы разбогатеть.
На мгновение его взгляд задержался на красивом пресс-папье из баккара[7], унаследованном от матери: в хрустальный шар был запаян искусно созданный из разноцветной эмали цветок анютиных глазок. Цветок навечно застыл в хрустальной сфере, как воспоминание о матери — в душе Жана. Затем он перевел взгляд влево, на небольшую репродукцию картины «Олимпия», висевшую на стене, — единственное яркое пятно в этой комнате с серыми стенами и простой меблировкой. Вообще-то ему совсем неплохо удалось воспроизвести изображение куртизанки… например, ее ногу в остроносой туфельке, небрежно вытянутую на постели. Но лучше всего удалось передать выражение лица — эту смесь раздражительности и меланхолии, читавшейся во взгляде. Жан часто замечал похожее выражение на лице публичных женщин, приходивших на осмотр к нему в кабинет, и гораздо реже — на лице Сибиллы. Но созданная им репродукция картины Мане представляла другую Сибиллу: на ее чело набегала тень, и сходство с натурщицей Мане было сильнее, чем когда-либо. Волосы тоже получились хорошо — он сумел точно передать оттенок красного дерева и изобразить цветок флёрдоранжа, небрежно воткнутый в волосы над левом ухом женщины. Зато простыни и подушки получились какими-то излишне плоскими, так же как и драгоценная ткань, на которой возлежала Олимпия. Прислужница-негритянка с букетом тоже получились не очень хорошо — все внимание Жан сосредоточил на центральной фигуре картины, на положении рук, посадке головы, всей томно-расслабленной позе Олимпии.
