Александра Олайва - Последняя
– Поздравляю! – говорит он. – А теперь пора вас наградить.
7
Я дезинфицирую и бинтую руку, пустив в дело аптечку, которую мне выдали в начале этого испытания, а потом иду дальше. У меня нет ботинка – и я зла. Каждый раз, когда я отвожу ветку, она нашептывает мне о рычании того койота. Если я пытаюсь сосредоточить взгляд на чем-то, отстоящем дальше нескольких шагов, начинаю щуриться – что практически не помогает, но вызывает у меня головную боль. Поэтому я перестаю сосредотачиваться. Плыву по течению, пробираясь по листве скользящим шагом. И хотя моя лишенная обуви левая нога ощущает камни и ветки, мое зрение превращает всю фактуру в пух. Отдельные предметы сливаются. Лесная подстилка становится огромных ковром – то зеленым, то коричневым, в цветах матери-природы.
Шагая вперед, я держу оставшуюся целой линзу в кармане куртки и тру большим пальцем ее вогнутую сторону. Линза становится бусиной четок… нет, бусиной гнева, бусиной размышлений, бусиной «я-не-сдамся».
Тот койот был ненастоящий. Иначе и быть не может. Теперь, когда острота момента миновала, его нападение кажется далеким и похожим на сон. Оно было таким стремительным, таким угрожающим. Я сосредотачиваюсь, вспоминая и выискивая огрехи. Я точно помню электронное жужжание, говорившее о неестественности плача той куклы. Может, этот звук присутствовал и в рычании койота. Я ужасно перепугалась, ничего не могла рассмотреть. Все произошло так быстро, что я ни в чем не уверена.
«Ад тенебрис деди». Три слова – и все закончится. Мне просто надо признать свое поражение. Если бы я соображала во время того нападения, я могла бы так и сделать, но теперь тот момент остался позади – и гордость не позволяет мне сдаться.
«Гордость», – думаю я, шагая по размыто-абстрактному окружению. Я плохо помню религиозные уроки, которые мама заставила меня посещать в младших классах, но про грех гордыни не забыла. Я помню, как старая миссис Как-ее-там с крашеными рыжими волосами, в мешковатом цветастом платье усадила нас шестерых за свой кухонный стол и указала на опаловую подвеску, которую я надела.
– Гордыня, – сказала она, – в том, что чувствуешь себя красивее других девочек. В том, что носишь слишком много украшений и постоянно смотришься в зеркала. Это косметика и короткие юбки. И это один из семи смертных грехов.
Я помню, как сидела там за столом и злилась на ее слова. Я терпеть не могла, когда из меня делают пример – и мне было противно, что этот пример абсолютно неверен. Подвеска принадлежала моей бабке по отцовской линии, которая умерла всего за несколько месяцев до этого. Когда я надевала эту подвеску, то не чувствовала себя красивее других девочек: она напоминала мне о женщине, которую я любила, которой мне не хватало и о ком я не переставала горевать. И при этом я была таким сорванцом, что надевала платья, только когда того требовала моя мать, – и еще ни разу не пользовалась косметикой.
В тот день нам на полдник дали галеты, и когда я потянулась за второй, меня предостерегли против чревоугодия. Это воспоминание выбивает из меня, бредущей по асфальту, кислый смешок.
Что еще?
Помню, как стою на коленях в церкви, а наставница задает один-единственный вопрос, снова и снова. Мои мысли мятутся: почему никто не отвечает? Я неуверенно высказываю предположение – и на меня прикрикивают, требуя молчать. Не помню, на какой именно вопрос мне не следовало отвечать и какой именно ответ не следовало давать, зато помню свой стыд. В тот день я поняла: каким бы требовательным ни был тон человека и сколько бы раз он о чем-то ни спрашивал, он может вовсе не хотеть ответа.
А еще помню, как через несколько недель или месяцев я восстала против матери и сказала, что больше туда не пойду. Не потому, что на занятиях мне скучно или страшно, а потому, что даже в том юном возрасте я поняла: что-то не так. Не важно, что я еще не знала слова «лицемерие»: как и в случае с риторическим вопросом, я поняла значение без самого слова. Я ощущала гордыню в моей наставнице, старой вдове с крашеными рыжими волосами. Я была замкнутым ребенком с богатым воображением, с удовольствием населявшим дом привидениями или находившим в грязи след йети. Я обожала приключения, переполненные драконами, волшебниками и эльфами. Но если я и позволяла себе погрузиться в игру, я все равно знала, что играю. Я понимала, что это не действительность. Смотреть мультфильм, в котором Адам и Ева верят идиотскому нашептыванию змея, после чего Бог изгоняет их из дома, – это одно. Признавать этот мультфильм не выдумкой, а точным отображением истории – совершенно другое. Даже в десятилетнем возрасте у меня это вызвало отвращение. Когда спустя несколько лет я познакомилась с идеями Чарльза Дарвина и Грегора Менделя, то испытала нечто, очень похожее на духовное прозрение. Я познала истину.
Именно эта истина сформировала мою жизнь. У меня нет способностей к абстрактной науке и математике – я выяснила это еще в колледже, – но я понимаю достаточно. Достаточно, чтобы не нуждаться в банальностях. Я слышала, как верующие говорят о равнодушии науки и тепле их веры. Но в моей жизни тоже было тепло, и вера у меня есть. Вера в любовь, вера в исходную красоту мира, создавшегося самостоятельно. Когда меня схватили за ногу, передо мной не проносилась моя жизнь: я видела только мир. Величие атомов и всего того, чем они стали.
Пусть то, что я переживаю, это жуткое творение какой-то постановочной команды, пусть я сожалею о решениях, которые привели меня сюда, мне нельзя забывать о том, что сам мир прекрасен. Чешуйчатые спиральки еловой шишки, дугообразное течение реки, обкусывающей берег, оранжевое пятно на крыльях бабочки, предупреждающее хищников о противном вкусе. Это – порядок, возникший из хаоса, это – красота. И то, что она сама себя создала, делает ее лишь красивее.
Я выхожу из леса. Дорога стелется передо мной, словно дым.
Я не могла предвидеть того нападения, но мне следовало ожидать чего-то подобного. Фарса. Чем дольше об этом думаю, тем яснее вижу правду: тот койот был электронно-механическим. Он был слишком крупным для настоящего, он двигался слишком скованно. Он не моргал, и его мутные глаза не меняли фокусировку. Кажется, у него даже пасть не открывалась и не закрывалась, хотя, наверное, губы немного шевелились. Он не кусал меня за ногу: пока я спала, мою ногу просто обмотали проволокой. Я была застигнута врасплох и испугана. Было темно, а на мне не было очков. Вот почему он показался мне живым.
Мир, в котором я сейчас перемещаюсь, – это преднамеренно искаженная людьми красота природы. Мне не следует об этом забывать. Надо это принять. Я это приняла.
Из-за близорукости, пропавшего ботинка и ноющих скованных мышц мне уже через полкилометра нужен отдых. Еще рано, у меня есть время на короткую передышку. Сажусь спиной к дорожному ограждению и закрываю глаза. Все время слышу в лесу шаркающие звуки, которых, как я понимаю, на самом деле нет. Я не разрешаю себе открывать глаза, чтобы в этом убедиться.
Меня будит жажда – бесконечная тянущая сухость во рту. Я хватаю рюкзак, нахожу полупустую фляжку с водой и выдуваю ее до конца.
Только тогда я замечаю, что солнце оказалось не в той стороне неба. Паника пытается пробиться в мои мысли: «С миром что-то не так!» – Но тут мой разум включается, и я понимаю, что солнце просто заходит. Я проспала весь день. Никогда прежде такого не делала. Зато я чувствую себя лучше. Голова яснее, грудь не так сдавлена. Я чувствую себя настолько лучше, что понимаю, насколько гадким было мое самочувствие раньше. Мочевой пузырь у меня переполнен, живот бурчит, требуя пищи. Я так голодна, что вытаскиваю арахисовое масло и заталкиваю в рот несколько столовых ложек, стараясь не обращать внимания на его отвратительный вкус и консистенцию. Перелезаю через ограждение и присаживаюсь за деревьями. Моча у меня густо-янтарного цвета, слишком темная. Я достаю вторую фляжку и выпиваю несколько глотков. Несмотря на обезвоженность, воду надо экономить: без очков я не смогу идти ночью.
Собирая дрова для костра, я обнаруживаю маленького красного тритона. Сажаю его в сложенные лодочкой ладони, присев на корточки – на случай, если он вывернется. Я любуюсь его ярко-оранжевой шкуркой, черными круглыми пятнышками на стройной спинке. Я всегда любила красных тритонов. В детстве называла их огненными саламандрами. Только уже совсем взрослой я со стыдом узнала, что красный тритон – это не отдельный вид, а стадия развития зеленоватого тритона. Что эти яркие подростки становятся тусклыми зеленовато-коричневыми взрослыми особями.
Тритончик привыкает к моим рукам и начинает двигаться вперед по моей ладони, забавно переваливаясь.
Я прикидываю, сколько калорий получу, съев его.
Огненно-оранжевая окраска: яркие токсины. Не знаю, насколько ядовиты тритоны для людей, но рисковать нельзя. Я опускаю руки к мшистому камню, позволяю тритону перебраться на него и заканчиваю строительство укрытия.
