Анна Нимова - История зеркала. Две рукописи и два письма
Мы провели в седле до самого полудня. Какое-то время лошади стремительно неслись вперед, всё дальше от того места, где остался лежать Пикар. К моим душевным мукам добавились муки физические: я держался в сильном напряжении, опасаясь при малейшем неверном движении вылететь из седла, и очень быстро ломота наполнила тело, каждая косточка давала о себе знать, в довершение я до крови изодрал руки. Подавляя стоны, я терпел всю эту боль, не сомневаясь, что она послана во искупление содеянного мной. Боль рвалась из тела, за ней я почти ничего не видел перед собой, только чувствовал: силы на исходе, ещё недолго – и я свалюсь наземь. Что же, придется разделить участь Пикара, наверно, это и есть справедливость, – подумалось мне.
Однако судьба хранила меня, и вскоре, давая лошади отдых, гвардеец перешел на шаг. Я нагнал его, лошади двигались рядом, но я не заговаривал с ним, и он не искал моего общения, только один раз переспросил моё имя.
Мы все ещё ехали по лесу, в местах, мне совсем незнакомых – никогда не думал, что наш лес тянется так далеко. Глядя вниз на дорогу, я видел, как она расходится в разные стороны, потом сливается с другой дорогой, вышедшей из чащи, петляет, словно весенний ручеек, когда тот стремительно несется к реке, по капле вбирая в себя другие воды, чтобы целым потоком слиться с родной стихией. Я удивлялся, как гвардеец безошибочно определял, где сделать поворот или какую дорогу выбрать – я бы не отличил одну от другой. Мне вспомнилось: кто-то говорил, мы не выбираем дорог. Как же давно это было!
В неспешной езде я почувствовал себя значительно лучше, в голове прояснилось, и, чем дальше мы уезжали, тем меньше стенала моя душа, словно все ранившие её мысли остались лежать рядом с Пикаром.
В полдень мы проезжали через небольшой городок, название которого я так никогда и не узнал. Пожалуй, от обычной деревни его отличали только несколько домов в два или три этажа. Гвардеец бывал здесь раньше. Во время обеда мы, наконец, разговорились, разливая вино, он спросил:
– Ты решил, что будешь делать дальше? Я бы не советовал оставаться прямо здесь: паршивое место, к тому же все друг друга знают.
Я ответил, что пока не успел обдумать. Это было правдой лишь наполовину: не то, что не успел, но ещё не был готов о чем-то задумываться. Мысли ускользали, и я вполне довольствовался тем, что просто куда-то ехал.
Гвардеец сочувственно кивнул.
– Попал ты в заварушку, но ничего, считай – ещё легко отделался. Если хочешь, можешь пока ехать со мной. Вижу: денег у тебя нет, но расход небольшой, а когда заработаешь – вернешь, я часто здесь езжу.
– Какие города ещё есть на этой дороге?
– Через пару дней приедем в Дижон. Ты бы мог там остаться, я знаю кое-кого, могу поспрашивать, не найдется ли работа.
Я благодарил. Гвардеец уже не был так отстраненно холоден, как в первые минуты нашего знакомства, когда едва не заколол меня шпагой, и к концу разговора мы стали называть друг друга по имени.
Оказалось, Жюсту минуло двадцать три, последние пять лет он служил в гвардии. В Лионе на этот раз удалось повидать родных, там жила его кузина, недавно разрешившаяся от бремени, а вообще, приходится много ездить, в гвардии ему благоволят и часто отправляют с поручениями, подробностей он не коснулся. Мне было особенно нечего рассказывать о себе и, чтобы отвлечься, спросил, нельзя ли поступить на службу в гвардию. Жюст посмеялся моей наивности.
– Это немного труднее, чем можно представить, боюсь, одной моей просьбы будет недостаточно. Не помешают рекомендательные письма, а также поручители, которые подтвердят, что ты готов ревностно служить его величеству.
Но ты не так прост, Корнелиус, если сразу рвешься в слуги к королю.
Я старался улыбнуться в ответ, но улыбки не вышло. Отчасти из-за Пикара, отчасти из-за сильной усталости, что стала одолевать, но больше от людей, нас обступавших, я чувствовал сильную скованность, даже вино не принесло облегчения. Со всех сторон двигались, стояли, сидели незнакомые люди, в общем, они были похожи на тех, кого я привык встречать раньше – такие же шумные, чаще грубые и малоопрятные, но их было намного больше. Я дичился не отдельного человека, а этого скопища, не зная, как себя вести, что говорить, и надо ли вообще с ними говорить. Благодарение Богу, был не один, это уберегло в первые дни, иначе никто не ведает, каких ещё ошибок сумел бы натворить.
Отдохнув, мы продолжили путь. Тело опять сковывала боль, но молодость брала своё, и я уже находил в себе силы смотреть вокруг, пытаясь запоминать дорогу: кто знает, когда понадобится вернуться по ней, в душе надеялся, что смогу это проделать очень скоро. Но по неопытности мне мало что удавалось. В дороге не было особого разнообразия, которое помогло бы памяти дольше сохранить увиденное. Может, летом, когда природа расцветает, дорога выглядит по-иному, и каждый шаг чем-то отмечен. А зимой перед глазами мелькает всё та же мрачная картина из голой земли, неровно присыпанной снегом, пустых полей и выступавших за ними, подобно останкам пепелищ, построек.
Как же я ошибался, когда с радостным нетерпением мечтал о путешествиях! На самом деле – это труд, и потяжелее того, чем мне приходилось заниматься на постоялом дворе. Там хоть проводишь дни в тепле, крыша над головой защищает от непогоды. А здесь ледяной ветер продувает насквозь, одежда в беспорядке, весь зад отбит, руки не слушаются и трясутся от напряжения. Хорошо ещё, что тогда начиналась зима, а летом приходится страдать и от дорожной пыли. Пыль эта – повсюду: на одежде, руках, на лице, не дает дышать и забивается в рот, так что приходится постоянно сплевывать.
Всю дорогу я, как тень, следовал за Жюстом, ни о чем не спрашивая, только старался повторять его движения. Это избавляло от лишних объяснений, и, кажется, он остался доволен таким незаметным спутником.
К вечеру мы добрались до другого города. Нас встретили ровные ряды домов, жавшихся один к другому, в сумерках стены казались невидимыми, лишь окна слабо проступали бледным светом. Покружив по безлюдным улицам, мы, наконец, приблизились к одному из них, спрыгнув на землю, Жюст постучал. На стук ставни приоткрылись, по разговору я догадался, что Жюста в этом доме знают. Когда мы подошли к двери, на пороге ждал старик, пробормотав слова приветствия и старательно избегая смотреть нам в глаза, он повел наших лошадей вверх по улице.
В доме стоял какой-то затхлый запах, вроде плесени, и невольно я сморщился. Позже я встречал этот запах во всех больших городах, в Париже он был особенно невыносим от обилия грязи, старых вещей, годами покрывавшихся пылью, и отсутствия притока свежего воздуха. В деревне мы чувствуем только то, что дает нам сама земля: кружит голову запах цветов, пахнет мокрой травой, и, даже когда смердит навоз, в этом нет ничего неестественного. Но затхлый воздух городов для меня всегда был наполнен отравляющей гнилью, он нёс болезнь и разрушение, как окружающим вещам, так и людям в их окружении.
Навстречу нам устремилась молодая женщина. Не взглянув на меня, она подошла вплотную к Жюсту и прижалась губами к его губам. Жюст не сделал попытки её обнять, но его губы ответили на тот поцелуй. Это не был поцелуй брата и сестры, нет, его породила не дружеская привязанность, но страсть, и я, невольный свидетель этой страсти, испытал неловкость и стеснение, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Их губы по-прежнему соприкасались, пальцы Жюста осторожно провели по щеке женщины, на их лицах дрожали тени. Слегка наклонив голову в мою сторону, Жюст проговорил:
– Он едет со мной, ему тоже нужен ночлег. Ты сможешь помочь?
Женщина, наконец, обратила на меня внимание. Словно желая получше разглядеть, она взяла в руки подсвечник, оставленный у двери, но быстро прошла мимо и стала подниматься по лестнице. Лестница привела нас в комнату, совсем крохотную, заставленную мебелью, с массивной кроватью в углу, едкий запах витал и здесь.
Рядом с изголовьем кровати оказалась ещё одна дверь, женщина попросила меня войти, я услышал её голос, он звучал довольно низко и неожиданно напомнил об Ансельми. Бог мой! Оказывается, я не вспоминал о нём с самого утра, с того момента, как встретился с Пикаром. Долгие часы, пока трясся в седле, я размышлял о чем угодно, но об Ансельми ни разу. Как же могло случиться, что я совершенно о нём позабыл…
Вероятно, в комнате, куда я вошел, предпочитали заботиться о себе: здесь лежали отрезы, служившие полотенцем, на небольшом столике громоздились какие-то коробочки, а под столом примостился перевернутый таз. Женщина принесла одеяло и расстелила на полу. Потом забрала подсвечник и вышла, плотно притворив дверь. Единственным освещением оставалось пятно из лунного света, проникавшего в комнату через окно, вырезанное под самой крышей.
